Дуэль в Кабуле, стр. 32

— Свобода! — как эхо, откликнулся Виткевич.

— Да, свобода! — горячо продолжал Пушкин. — Свобода для России, свобода для Польши.

Он обвел пытливым взором Яна и Томаша и воскликнул:

— Мы все, все пленники. Клетки только разные. Моя… — Пушкин стукнул тростью о пол. — Вчера в Бердской слободе видел я казачку, молодуху лет под восемьдесят. А память у нее свежая. С коим пылом говорила она мне о Пугачеве, господа! Прошло ведь полвека, а она помнит огненный взор, грозный голос Пугача. И, знаете ли, она в глубине души все-таки верит, что он был царь… А ведь Пугачев был темный, неграмотный мужик. И потряс всю империю, да так, что сам Вольтер о нем императрицу запрашивал. Отчего взошел Емеля к такую силу, господа?

Ян и Томаш молчали. Пушкин засмеялся:

— Золотое молчание, господа! Взглянув на часы, он сказал:

— Черт возьми, заболтались мы, и Даль проклинает меня… Нет, нет, не провожайте. Сердечно рад был познакомиться и буду счастлив, если судьба приведет нас вновь встретиться…

Когда Пушкин вышел за калитку и пошел по широкой немощеной улице, в нескольких шагах от дома Виткевича ему попался навстречу старик в истрепанном халате, грязноватой чалме, с палкой в руках. Он медленно брел вдоль заборов… Пушкин скользнул по нему глазами и прошел мимо, погруженный в свои мысли. Старик разминулся с Пушкиным, даже и не взглянув на него. Но как только Пушкин оказался позади, старик с неожиданной для его возраста живостью оглянулся и впился взором в спину удалявшегося Пушкина…

…Пушкин долго расспрашивал Даля о Виткевиче, который поразил его своей внутренней силой, сосредоточенностью умственной и волевой. Даль рассказал, что Виткевич — очень яркая, необыденная индивидуальность, и ему, видимо, на роду суждено совершить что-нибудь необыкновенное:

— Он удивил и Гумбольдта, которому обязан тем, что вырвался из Орска; и Перовского, который предназначает для него важные и трудные поручения, как только добьется производства Виткевича в офицеры. Теперь это снова осложнилось. — продолжал Даль. — Волнения в Польше, вызванные весной отрядами «Демократического общества», арест вожаков этих отрядов Завиша и Заливского усугубили опасения и раздразнили гнев против поляков в Петербурге.

Даль говорил о тех попытках вызвать в Польше восстание, которые были предприняты по решению состоявшегося в Лионе в начале 1833 года съезда польского «Демократического общества». Оно снарядило во Франции и Англии и переправило в Польшу несколько вооруженных групп под началом Завиша. Отряд был разгромлен, Завиш расстрелян.

Пушкин с сожалением сказал:

— Безумства, безумства! Быть может, удастся мне замолвить словечко в пользу Виткевича в Петербурге. Спрошу Перовского, куда толкнуться…

7

Виткевича поразил Пушкин.

— Он весь светится изнутри! — сказал Ян Томашу. — Счастлив народ, родивший такого поэта…

— «За вашу и нашу свободу!» — задумчиво произнес Зан.

Они по обыкновению прогуливались на городском валу. Осенний вечер опускался на землю. Степь за Уралом была гола. Ветер в облачке пыли гнал по земле перекати-поле. С Менового двора доносились крики верблюдов, пронзительный рев ишаков.

— «За вашу и нашу свободу!» — повторил Виткевич. — Два братских народа, мы и русские, и сколько вражды, злобы, крови… А вот Мицкевич и Пушкин — два гения, и соединила их дружба. Когда же, когда и народы наши протянут друг другу руки?

— Свобода! Какое простое слово! А что такое свобода! Моя, твоя? Целого народа? Или вот этой ящерицы, что прошмыгнула у моих ног?

Зан рассмеялся:

— Ящерица и Польша!

— Напрасно смеешься, — горячо возразил Ян. — Человек рожден свободным, как и каждое живое существо. Он сам надевает на себя ярмо, подчиняясь тиранам. Народ не может быть ничьим рабом! Иначе не было бы Пушкиных, Мицкевичей!

Зан обнял своего друга, они остановились. Солнце над самым горизонтом посылало последние лучи.

ВТОРОЙ ИСКУС

1

26 октября 1833 года комендант Оренбурга добродушный генерал-майор Глазенап явился к Перовскому в страшном волнении и поведал военному губернатору тревожную весть: раскрыт дерзкий заговор поляков, договорившихся между собой сделать в Оренбурге и по всей линии мятеж. Главари заговора: портупей-прапорщик Виткевич, Зан, бухгалтер Пограничной комиссии Сузин, унтер-офицеры Ивашкевич и Ковальский.

— Немедля фельдъегеря в Петербург, сообщить государю императору, — кипятился Глазенап, крутя по привычке свои рыжеватые усы, — о сем дерзостном намерении и о том, что мы, волею божией, вовремя изобличили злоумышленников.

— Отослать рапорт мы успеем, а сперва разберемся, что такое случилось. Садитесь и рассказывайте.

Глазенап доложил Перовскому, что накануне вечером к нему доставлен был из тюремного замка мещанин Стариков и сделал важное сообщение. В полночь 26 октября содержащийся в тюрьме рядовой Людвиг Мейер из поляков объявил ему, Старикову, что нижние чины — поляки, будучи огорчены несчастным исходом польского восстания, положили 27 или 28 октября лишить жизни военного губернатора, дивизионного и бригадного генералов, полицмейстера, плац-майора.

— И меня, — жалобно прибавил Глазенап и продолжал рассказ.

Завладев городом и установив в нем свою власть, заговорщики объявят, что великий князь Константин вовсе не умер, а находится во Франции и ныне, командуя французскими войсками и войдя в союз с королем Пруссии, движется к России, чтобы занять принадлежащий ему по праву престол.

Услышав этот перепев 14 декабря, Перовский удивленно вздернул плечи и выразил на лице сомнение.

— Слушайте, слушайте дальше, Василий Алексеевич! — сказал Глазенап. — Все нижние чины — поляки принадлежат к заговору, а также и из русских человек до тридцати. Зан под видом собирания растений и минералов объездил Оренбургскую линию и склонял всех поляков к мятежу, а после этого приезжали к нему для совещаний два поляка.

Глазенап умолк, вытирая обильный пот на лбу и щеках… Перовский задумался. Дело неприятное, кляузное. Император партизанскими действиями Завиша в Польше напуган был так, что заключил специальное соглашение с Австрией и Пруссией о совместной борьбе и взаимной помощи против польских революционеров. А еще этот Виткевич, которого Перовский обласкал, Зан, которого сделал хранителем музея… Нет, тут необходимы срочные и решительные меры.

— Немедля арестовать помянутых поляков, — сказал он, — и я стану во главе комиссии для тщательного и быстрого исследования дела. В комиссию назначаю вас, генерал-майора Стеллиха, полковника Павлова, моего адъютанта гвардии ротмистра Геке, Даля, аудитора Слапагузова.

— А от корпуса жандармов? — спросил Гяазенап. Перовский поморщился.

— Дело это чисто военное, да и подполковника нет сейчас в Оренбурге, его вызвал в Тобольск начальник VII отдела корпуса жандармов Маслов. Обойдемся и без голубых мундиров. Заседать комиссия будет у вас. Всех арестованных держать порознь и под строжайшим надзором.

Зан был арестован в музее, Сузин — в Пограничной комиссии, Виткевича взяли на дому, Ивашкевича и Ковальского—в казармах. В квартирах был произведен обыск, изъяты бумаги, после чего арестованные были доставлены в тюремный замок и размещены в одиночных камерах.

Первая ночь в тюрьме… Первая ночь лишения свободы… Кто не испытал этого, тому трудно вообразить душевное состояние заключенного. У Виткевича в его короткой жизни это была вторая «первая ночь в тюрьме»…

Когда захлопнулась за ним дверь и щелкнул замок, Ян остановился посреди узкой, темной камеры, нагнул голову, словно прислушиваясь… Он был ошеломлен внезапностью свалившейся беды.

Что случилось? Какая причина? Нельзя было даже и отдаленно догадаться. Единственное, что известно, это то, что арестован не он один: в канцелярии тюрьмы он видел Зана, Сузина, Ивашкевича. Значит, взяты поляки… Но почему? Перовский? Нет, это мало вероятно. Тогда — приказ из Петербурга? Да, именно так! Волнения в Польше, быть может, новое восстание! Восстание! Виткевич вздрогнул и тут же поймал себя на мысли, что не знает: радоваться ли ему, что его соотечественники поднялись с оружием в руках против угнетателей, или проклинать их как виновников постигшей его беды.