Докучливый собеседник, стр. 37

– Ну а если попадется кость или предмет… Ну как бы это сказать. Ну, предмет, попавший… вернее, прилетевший к нам оттуда… – Виктор Марсианин показал пальцем па потолок. – Ну, из космоса. Вы же не уничтожите его ради своего принципа?

– Товарищ Корнеев!

– Простите. Марсианин. Виктор Марсианин!

– Корнеев. Все-таки Корнеев. Я ведь разговариваю с живым человеком, а не с персонажем из детской книги. Так вот, товарищ Корнеев, если мне попадется сомнительная находка вроде черепа, который якобы нашел Ветров, я не буду кричать об этом, а обращусь к врачу – не обманывают ли меня мои чувства. Запишите, пожалуйста… Я обращусь к невропатологу.

10

Он думал о том, что теперь ему уже не с кем будет перекинуться словом. Докучливый Собеседник молчал. Он молчал так, как умеют молчать только вещи. Кончилась его программа. И искусственный циник теперь валялся в пыли, как ненужный хлам.

Под конец он стал заговариваться. Он заболел манией величия. Он стал утверждать, что он не механизм, а настоящее живое «я», «я» физиолога Рата, да, самого Рата, умудрившегося каким-то образом опровергнуть логику всего существующего. Рат остался дома и одновременно отправил себя в экспедицию.

Утверждая и настаивая, Собеседник уверял, что он говорит правду. Эта правда, уверял он, самая сложная правда из всех истин. И то, что она не в ладу с логикой, это ничего, тем хуже для логики. И при этом он смеялся то ли над тобой, Путешественник, то ли над истиной, то ли над самим собой, то ли над своим духовным двойником, двойником, сумевшим смастерить его. В складе ума, в манере произносить слова, в неповторимых интонациях голоса чувствовалось что-то очень знакомое. В Собеседнике действительно было много сходства с физиологом Ратом.

Путешественник знал Рата с детства. Они воспитывались в одном интернате. Вместе учились. Рат поражал всех силой и гибкостью своего ума. Но что-то атавистически упрощенное было в этом озлобленном эгоцентрическом уме, напоминавшем о далеких временах, когда эгоцентризм и недоброжелательность не были редкостью. Еще в средней школе Ратом овладела идея репродуцировать свое «я», размножить его, с тем чтобы преодолеть время. Педагоги снисходительно улыбались. Они не видели ничего опасного в затее школьника, мечтавшего о невозможном. Правда, один из учителей однажды сказал Рату, сказал громко, так, чтобы слышали и другие:

– Личность не нуждается в репродукции. Смысл каждой личности – в ее неповторимости. То, что повторимо, – то уже не личность. В вашем желании есть нечто абсурдное. Размноженное «я» будет уже «не-я».

– А физиологическая кибернетика, – спросил Рат, – разве для нее это недостижимо?

– У кибернетики другие задачи, – ответил педагог.

В те годы кибернетика завладела всеми творческими и любознательными умами. Одно грандиозное открытие следовало за другим. Наука набирала скорость. Огромная армия ученых изучала мозг с необычной целью: чтобы, выведав тайны природы, самим создать нечто умеющее мыслить.

Философы выражали свое сомнение. Мозг, утверждали они, это создание истории и общества, а не только природы. Сознание и мысль нельзя механически оторвать от личности и от общества. Личность неповторима. Машина же никогда не станет личностью. Для того чтобы думать, она должна и чувствовать, страдать, радоваться, жить духовной жизнью…

Рат стал физиологом и кибернетиком еще на школьной скамье. Его ученическая статья была опубликована в физиологическом журнале с послесловием великого ученого Шина. Сам Шин, величайший знаток мозга, признал идею юного Рата оригинальной, хотя и несколько наивной.

Рат писал (о, как эти строчки походили на него самого, самовлюбленного человека): «Освободить мысль от эмоций – это главное. Безэмоциональная мысль сможет бескорыстно служить нашим нуждам и желаниям. Человеку всегда мешали его эмоции, настроения, прихотливые впечатления, навязанные жизнью. Думающая машина, свободная от эмоций, будет мыслить не относительно, а абсолютно. Силе ее постижения бытия не будут мешать ни радости, ни страдания…»

Затем Рат отказался от этой идеи. Его стала преследовать другая мысль, высказанная им еще в детстве. Ему хотелось продлить свое «я», сделать себя бессмертным, впроецировать свою личность в искусно созданную машину.

Путешественник был принципиальным противником этой метафизической идеи.

Однажды на диспуте, устроенном клубом научной молодежи, он резко выступил против Рата.

– Желание Рата, по существу, нигилистично, – сказал он.

– Помилуйте, – крикнул Рат, – какой же нигилизм в желании создать нечто сложное, почти такое же сложное, как живая личность?

– И все же в этом желании скрывается нигилизм, отрицание.

– Отрицание чего? – спросил Рат.

– Отрицание всей необычайной сложности и богатства живого, думающего и чувствующего мозга, обеднение, упрощение под видом мнимой глубины.

Спор продолжался долго. И когда он кончился, и участники дискуссии стали расходиться, Рат подошел к Путешественнику и сказал своим желчным, слегка хриплым голосом:

– И все-таки я добьюсь своего. И ты об этом когда-нибудь еще вспомнишь.

Путешественник устало закрыл глаза. Реплика Рата преодолела изрядное время и еще более огромное пространство, она как бы прилетела сюда из далекого прошлого. И сейчас об этом полузабытом разговоре напоминал пришедший в негодность аппарат.

Да, теперь не с кем будет спорить и не соглашаться, одушевленный механический отрицатель теперь был не способен произнести даже самое простое из всех слов: «нет».

Он умел владеть словами. Каждая мысль вызывала противодействие в его искусственном мозгу. Отрицание… Он для этого был создан. Ну, а его создатель, физиолог и кибернетик Рат, разве он не был олицетворением отрицания? Ведь, в сущности, он жил для того, чтобы упростить, принизить, выхолостить, оскопить самое сложное и чудесное из того, что существует во Вселенной, – мозг. Своим искусственным мозгом он пытался подменить и отрицать самое естественное из всего естественного – мысль… Мысль гуманистична по своей природе, ее нельзя оторвать от чувства, от всей красоты бытия, которое открывается человеческому сознанию, а машина, как бы она ни была умна, всегда будет бесконечно беднее и примитивнее человека…

Путешественнику было жаль, что робот пришел в негодность. Он все же помогал ему переносить тяготы одиночества – плохо, сердито, докучливо, но помогал. Без него затерявшийся где-то далеко во вселенной дом стал еще дальше.

Иногда Путешественник думал: а что, если судьба их оставила бы здесь вдвоем с физиологом Ратом, его единственным врагом? В сущности, так почти и было. Собеседник был точной копией Рата, но он был не человек, а машина, и на него нельзя было сердиться… Теперь он лежал в пыли. Он слишком неожиданно замолчал безнадежным и абсолютным молчанием вещей. И Путешественник так и не узнал того, что хотел узнать. Осталось тайной для него, на каких принципах был построен механизм, способность Собеседника мыслить так легко и свободно… В руководстве, приложенном к автомату, об этом не говорилось. А разобраться сам Путешественник не смог. Он ведь не был техником, а всего только физиологом…

Сколько неразгаданных загадок и тайн останется в мире, когда глаза Путешественника закроются навсегда. Эта мысль приводит его почти в отчаяние. Он так никогда и не узнает, много ли во вселенной планет, населенных разумными существами. Он так никогда и не узнает, что станется со здешними примитивными людьми, сумеют ли они выдержать все ужасы нового наступающего ледникового периода или погибнут, не создав цивилизации.

На его родной планете не было оледенения, мягкий умеренный климат установился давно. Ученые считали, что слишком благоприятные условия задержали темпы развития их человечества. Трудно сказать, были ли они правы… Здешнее, еще не вполне сформировавшееся человечество столкнется с новым обледенением планеты сравнительно скоро… Выдержат ли они шестидесятиградусные морозы тысячелетних зим, не владея ни фотосинтезом, ни ядерной энергией, ни тайнами гравитационных сил, они, эти низколобые, сутулые, неуклюжие мужчины и женщины с их жалкими каменными рубилами? О, как хотелось бы ему помочь им, помочь, пока он еще способен это сделать.