Полонянин, стр. 13

– Вы где бродите? – Кот нам навстречу. – Заждались мы. Без вас за столы не садились. Айда пировать! Праздник же!

И куда только усталость подевалась?

Сейчас порой удивляешься, как же раньше-то вот так, не смыкая глаз, мог за чашей хмельной, за весельем, за столом праздничным ночами и днями сидеть? Откуда силы брались? Почему не покидали? Или удаль молодецкая в нас играла, или кровь в жилах горячее была? Да нет. И удали достаточно, и кровь холоднее не стала. Разве только с годами понимать начинаешь, что один пир на другой как две капли воды похож, новизна теряется, и уже день прошедший ничем не отличается от дня наступившего. А что взамен? Опыт взамен приходит. Опыт и мудрость.

25 декабря 947 г.

Зашипела вода на раскаленных камнях, вспенилась и паром изошла. Жарко в бане. Хмель ночной потом выходит из разгоряченных тел.

– Добрыня, а ну еще поддай! – разомлевший Кот спину под веник дубовый подставил.

Кветан его нахлестывает, а сам приговаривает:

– С гуся вода, а с Кота сухота!

– Так где же вода-то? – смеется конюх.

– А вот тебе водичка! – ору я и плещу на него холодненькой.

– О-о-ох, хорошо! – вопит Кот. – А парку-то! Парку!

– Вот тебе и парку! – И остатки из шайки на голыши – хлясть.

– Да вы чего, демоны! – закричал кто-то, а кто, из-за пара и не разглядеть. – Совсем угорим! Дышать невмоготу!

– Коли жарко, – Кветан в ответ, – на пол ложись, а то и вовсе в предбанник отправляйся, а людям парило не перебивай. Ложись, Добрыня, я и тебя поправлю, – это уже мне.

– Эй, со мной-то закончи, – Кот возмущается.

– Хватит с тебя, – смеется Кветан. – Ты уже не на кота, а на рака вареного больше похож. Обмывайся скорее.

Я на полати залез.

– Давай, – говорю, – полегонечку.

Старшой по ногам в легкую прошелся, по спине листьями дубовыми прошуршал.

– Ну, как? – спрашивает.

– Ты меня не щекочи, – я ему. – Коли за веник взялся, так уж поусердствуй.

– Ну, держись!

Из парной мы, точно гуси ошпаренные, выскочили да в сугроб с разбегу нырнули.

– Гляди, ребя! У меня под задницей снег тает! – смеется Кот.

– Ты себе муде не отморозь. – Кветан из сугроба выбрался, растерся, отряхнулся. – Аида обратно! Совет держать будем!

Из огня в полымя, да обратно в огонь – знатно кровь разогнали. Обмылись водою горячей, прогрелись, с парком легким поздравились. Из парной вышли, в предбаннике за стол сели, по ковшику бражки приняли, капусткой квашеной закусили и… просветлились. Хорошо!

– Значится, так, – старшой кулаком по столетие треснул, – в прошлом годе нас посадские на измор взяли. Они лбы здоровые, один Глушила чего стоит.

– Это кто таков? – спросил я.

– Молотобоец он с Подола, – кто-то из конюхов сказал. – Туговат на одно ухо, оттого так и прозывается.

– Так-то оно так, – Кот еще ковшик себе зачерпнул, – только у него кулак, что твоя голова.

– Ты на бражку не налегай, – строго сказал Кветан, – а то к игрищам спечешься.

– Я себя знаю, – ответил Кот, но ковшик в сторонку отставил.

– А на какое ухо туговат?

– На левое.

– Может, я его на себя возьму?

– Эка расхорохорился, ты после лихоманки-то своей оправился? – Кот с сомнением на меня взглянул.

– Ты за меня не боись, – расхрабрился я, то ли после бани силу почуял, то ли бражка на вчерашний заквас хорошо легла.

– А чего мне бояться? – пожал плечами Кот. – Ты его еще не видел, а уже бахвалишься.

В этом он был прав. На прошлом Солнцевороте я на конюшне все праздники взаперти просидел. Опасался Свенельд, что сбежать могу, оттого из града не выпустил.

– Ладно, – кивнул Кветан, – с этим на месте разберемся, а пока слушайте, что я посадским в подарок придумал. – И мы к нему поближе придвинулись…

На крепком днепровском льду разворачивалось игрище. Девки хороводы водили, Сварога песнями славили, Коляду в путь неблизкий провожали, на парней поглядывали, женихов себе высматривали. А парни друг перед другом, да перед теми же девками красовались, удаль свою оказывали. Столб тут поставили, водой его облили, чтоб скольжее был, а на верхушку сапожки сафьяновые подвесили. Вот на этот столб парни и лазали.

Не давался парням обледенелый столб, до середки добирались и вниз скатывались. А вокруг народ шумит, ловкачей подбадривает. Огнищане со слобод, мастеровые с посадов, дружинники из града, все с женами да детишками малыми, с чадами и домочадцами. Народищу вокруг столба – не пропихнуться. А неподалеку козарские жители палатки развернули, сбитнем, медовухой, калачами и блинами приторговывают – и народу хорошо, и ворам [29] прибыль.

Здесь же и княгиня со Святославом и воеводой. Для них особо из снега курган холопы соорудили, чтоб лучше им было видно, что на игрище происходит. Ольга на санках сидит, точно собралась с горки прокатиться, только Свенельд рядом стоит да санки рукой придерживает. Переговариваются они меж собой, улыбаются. А кагану Святославу на месте не сидится. Он да мальцы киевские с кургана дорожку ледяную накатали да на мазанках [30] по ней съезжают. Хохочут, радуются. Визг у кургана, возня детская.

Меж тем у столба ледяного нешуточные страсти кипят. Ругаются парни, кулаками сапожкам подвешенным грозят, каждый хочет зазнобе своей гостинец праздничный подарить. Вот только не дается в руки подарочек.

– А ну расступись! – перекричал кто-то всех.

Я поближе подошел, чтобы ухаря получше разглядеть. Вижу – Кот народ расталкивает. Шапку скинул да оземь припечатал, тулупчик на снег сбросил, по пояс оголился. Делово столб оглядел, на руки поплевал и вверх полез. Пыхтит, упирается, ногами столб обвил, руками охоляпил, пыжится изо всех дристенок. Почти до самого верха забрался. Еще чуток и до сапожек дотянется. Уже кончиками пальцев подошвы касается… нет. Соскользнул вниз. На копчик опустился. Плюнул в сердцах.

– Чтоб тебя приподняло, да не опустило! – выругался.

А народ над ним потешается:

– Что, котик, коготки затупились?

Он на потешника с кулаками кинулся. Удержали его, да еще пуще на смех подняли.

– А ну-ка, дайте и мне себя попытать! – Я и не заметил, как Свенельд с кургана спустился.

Расступились зеваки почтительно.

– Ну, спытай, Свенельд Асмудович.

Воевода неторопливо вокруг столба обошел, приноравливаясь. Потом разделся спокойно. Крепко столб обнял и взбираться начал. Ловко у него получилось, к столбу точно приклеился. Добрался до верха, сапожки с крюка снял, народу показал. Криками приветственными это люди внизу встретили. Славу воеводе крикнули, не хуже, чем вчера Перуну Громовержцу кричали. А Свенельд с сапожками вниз спустился, к Коту подошел, потрепал его по буйной голове.

– Не всегда одной ловкостью справиться можно, – говорит, – иногда и хитрость проявить надобно. Вот смотри. – За руку Кота взял и ладошку его к груди своей прижал.

– Прилипла! – удивился конюх, с трудом ладонь от груди отрывая.

Улыбнулся воевода и с сапожками вокруг столба гоголем пошел.

А Кот ладонь свою понюхал, лизнул ее, да как заорет:

– Это ж смола сосновая!

А девки меж тем всполошились. Каждая вперед других вылезти старается, чтоб Свенельду на глаза попасть. Воевода все бобылем ходит. Жених завидный: красив, строен, ловок и удатен [31].

И каждая мечтает, чтоб ей Свенельд внимание оказал, сапожки подарил. Потешился я, за ними наблюдая: и этим бочком повернутся, и другим подставятся, и глазками стрельнут, и взглянут со значением. Однако все эти хитрости на воеводу, казалось, не производили особого действия. Проходил мимо, точно не замечая манящих девичьих глаз.

Наконец остановился он. Красавица, что перед ним стояла, аж зарделась вся. Только рано она радовалась. Посторонил ее Свенельд осторожно и выхватил из толпы кого-то. В круг поманил.