Обрыв, стр. 71

Она тихонько зевнула в руку: он заметил.

«Кажется, ее нельзя учить, да и нечему: она или уже все знает, или не хочет знать!» – решил он про себя.

– А вы… долго останетесь здесь? – спросила она, не отвечая на его вопрос.

– Не знаю: это зависит от обстоятельств и… от вас.

– От меня? – повторила она и задумалась, глядя в сторону.

– Пойдемте туда, в тот дом. Я покажу вам свои альбомы, рисунки… мы поговорим… – предлагал он.

– Хорошо, подите вперед, а я приду: мне надо тут вынуть свои вещи, я еще не разобралась…

Он медлил. Она, держась за дверь, ждала, чтоб он ушел.

«Как она хороша, Боже мой! И какая язвительная красота!» – думал он, идучи к себе и оглядываясь на ее окна.

– Вера Васильевна приехала! – с живостью сказал он Якову в передней.

– Бабушка, Вера приехала! – крикнул он, проходя мимо бабушкиного кабинета и постучав в дверь.

– Марфенька! – закричал он у лестницы, ведущей в Марфенькину комнату, – Верочка приехала!

Крик, шум, восклицания, звон ключей, шипенье самовара, беготня – были ответом на принесенную им весть.

Он проворно раскопал свои папки, бумаги, вынес в залу, разложил на столе и с нетерпением ждал, когда Вера отделается от объятий, ласк и расспросов бабушки и Марфеньки и прибежит к нему продолжать начатый разговор, которому он не хотел предвидеть конца. И сам удивлялся своей прыти, стыдился этой торопливости, как будто в самом деле «хотел заслужить внимание, доверие и дружбу…».

«Постой же, – думал он, – я докажу, что ты больше ничего, как девочка передо мной!..»

Он с нетерпением ждал. Но Вера не приходила. Он располагал увлечь ее в бездонный разговор об искусстве, откуда шагнул бы к красоте, к чувствам и т. д.

«Не все же открыла ей попадья! – думал он, – не все стороны ума и чувства изведала она: не успела, некогда! Посмотрим, будешь ли ты владеть собою, когда…»

Но она все нейдет. Его взяло зло, он собрал рисунки и только хотел унести опять к себе наверх, как распахнулась дверь и пред ним предстала… Полина Карповна, закутанная, как в облака, в кисейную блузу, с голубыми бантами на шее, на груди, на желудке, на плечах, в прозрачной шляпке с колосьями и незабудками. Сзади шел тот же кадет, с веером и складным стулом.

– Боже мой! – болезненно произнес Райский.

– Bonjur! – сказала она, – не ждали? Вижю, вижю! Du courage! [107] Я все понимаю. А мы с Мишелем были в роще и зашли к вам. Michel! Saluez donc monsieur et mettez tout cela de cote! [108] Что это у вас? ах, альбомы, рисунки, произведения вашей музы! Я заранее без ума от них: покажите, покажите, ради Бога! Садитесь сюда, ближе, ближе…

Она осенила диван и несколько кресел своей юбкой.

Райскому страх как хотелось пустить в нее папками и тетрадями. Он стоял, не зная, уйти ли ему внезапно, оставив ее тут, или покориться своей участи и показать рисунки.

– Не конфузьтесь, будьте смелее, – говорила она. – Michel, allez vous promener un peu au le jardin! [109] Садитесь, сюда, ближе! – продолжала она, когда юноша ушел.

Райский внезапно разразился нервным хохотом и сел подле нее.

– Вот так! Я вижю, что вы угадали меня… – прибавила она шепотом.

Райский окончательно развеселился:

«Эта по крайней мере играет наивно комедию, не скрывается и не окружает себя туманом, как та…» – думал он.

– Ах, как это мило! charmant, ce paysage! [110] – говорила между тем Крицкая, рассматривая рисунки. – Qu’est-ce que c’est que cette belle figure? [111] – спрашивала она, останавливаясь над портретом Беловодовой, сделанным акварелью. – Ah, que c’est beau! [112] Это ваша пассия – да? признайтесь.

– Да.

– Я знала – oh, vous etes terrible, allez! [113] – прибавила она, ударив его легонько веером по плечу.

Он засмеялся.

– N’est-ce pas? [114] Много вздыхают по вас? признайтесь. А здесь еще что будет!

Она остановила на нем плутовской взгляд.

– Monstre! [115] – произнесла она лукаво.

«Боже мой! Какая противная: ее прибить можно!» – со скрежетом думал он, опять впадая в ярость.

– У меня есть просьба к вам, monsieur Boris… надеюсь, я уже могу называть вас так… Faites mon portrait. [116]

Он молчал.

– Ma figure у prete, j’espere? [117]

Он молчал.

– Вы молчите, следовательно, это решено: когда я могу прийти? Как мне одеться? Скажите, я отдаюсь на вашу волю – я вся вашя покорная раба… – говорила она шепелявым шепотом, нежно глядя на него и готовясь как будто склонить голову к его плечу.

– Пустите меня, ради Бога: я на свежий воздух хочу!.. – сказал он в тоске, вставая и выпутывая ноги из ее юбок.

– Ах, вы в ажитации: это натурально – да, да, я этого хотела и добилась! – говорила она, торжествуя и обмахиваясь веером. – А когда портрет?

Он молча выпутывал ноги из юбок.

– Вы в плену, не выпутаетесь! – шаловливо дразнила она, не пуская его.

– Пустите меня: не то закричу!

В это время отворилась тихонько дверь, и на пороге показалась Вера. Она постояла несколько минут, прежде нежели они ее заметили. Наконец Крицкая первая увидела ее.

– Вера Васильевна: вы воротились, ах, какое счастье! Vous nous manquiez! [118] Посмотрите, ваш cousin в плену, не правда ли, как лев в сетях! Здоровы ли вы, моя милая, как поправились, пополнели…

И Крицкая шла целоваться с Верой. Вера глядела на эту сцену молча, только подбородок дрожал у ней от улыбки.

– Я вас давно ждал! – заметил ей Райский сухо.

– Я хорошо сделала, что замешкалась, – с вежливой иронией сказала Вера, поздоровавшись с Крицкой. – Полина Карповна подоспела кстати…

– N’est-ce pas? [119] – подтвердила Крицкая.

– Она, верно, лучше меня поймет: я бестолкова очень, у меня вкуса нет, – продолжала Вера и, взяв два-три рисунка, небрежно поглядела с минуту на каждый, потом, положив их, подошла к зеркалу и внимательно смотрелась в него.

– Какая я бледная сегодня! У меня немного голова болит: я худо спала эту ночь. Пойду отдохну. До свидания, cousin! Извините, Полина Карповна! – прибавила она и скользнула в дверь.

Шагов ее не слышно было за дверью, только скрип ступеней давал знать, что она поднималась по лестнице в комнату Марфеньки.

– Теперь мы опять одни! – сказала Полина Карповна, осеняя диван и половину круглого стола юбкой, – давайте смотреть! Садитесь сюда, поближе!..

Райский молча, одним движением руки, сгреб все рисунки и тетради в кучу, тиснул все в самую большую папку, сильно захлопнул ее и, не оглядываясь, сердитыми шагами вышел вон.

XVII

Райский решил платить Вере равнодушием, не обращать на нее никакого внимания, но вместо того дулся дня три. При встрече с ней скажет ей вскользь слова два, и в этих двух словах проглядывает досада.

Он запирался у себя, писал программу романа и внес уже на страницы ее заметку «о ядовитости скуки». Страдая этим уже не новейшим недугом, он подвергал его психологическому анализу, вынимая данные из себя.

Ему хотелось уехать куда-нибудь еще подальше и поглуше, хоть в бабушкино Новоселово, чтоб наедине и в тишине вдуматься в ткань своего романа, уловить эту сеть жизненных сплетений, дать одну точку всей картине, осмыслить ее и возвести в художественное создание.