Обломов, стр. 106
– Ничего не должны! Ни копеечки!
«Скрывает передо мной, стыдится, жадная тварь, ростовщица! – думал он. – Но я доберусь».
– А десять тысяч? – сказал он.
– Какие десять тысяч? – в тревожном удивлении спросила она.
– Илья Ильич вам должен десять тысяч по заемному письму – да или нет? – спросил он.
– Они ничего не должны. Были должны постом мяснику двенадцать с полтиной, так еще на третьей неделе отдали; за сливки молочнице тоже заплатили – они ничего не должны.
– Разве документа у вас на него нет?
Она тупо поглядела на него.
– Вы бы с братцем поговорили, – отвечала она, – они живут через улицу, в доме Замыкалова, вот здесь; еще погреб в доме есть.
– Нет, позвольте переговорить с вами, – решительно сказал он. – Илья Ильич считает себя должным вам, а не братцу…
– Они мне не должны, – отвечала она, – а что я закладывала серебро, земчуг и мех, так это я для себя закладывала. Маше и себе башмаки купила, Ванюше на рубашки да в зеленные лавки отдала. А на Илью Ильича ни копеечки не пошло.
Он смотрел на нее, слушал и вникал в смысл ее слов. Он один, кажется, был близок к разгадке тайны Агафьи Матвеевны, и взгляд пренебрежения, почти презрения, который он кидал на нее, говоря с ней, невольно сменился взглядом любопытства, даже участия.
В закладе жемчуга, серебра он вполовину, смутно прочел тайну жертв и только не мог решить, приносились ли они чистою преданностью или в надежде каких-нибудь будущих благ.
Он не знал, печалиться ли ему или радоваться за Илью. Открылось явно, что он не должен ей, что этот долг есть какая-то мошенническая проделка ее братца, но зато открывалось многое другое… Что значат эти заклады серебра, жемчугу?
– Так вы не имеете претензий на Илье Ильиче? – спросил он.
– Вы потрудитесь с братцем поговорить, – отвечала она монотонно, – теперь они должны быть дома.
– Вам не должен Илья Ильич, говорите вы?
– Ни копеечки, ей-богу, правда! – божилась она, глядя на образ и крестясь.
– Вы это подтвердите при свидетелях?
– При всех, хоть на исповеди! – А что земчуг и серебро я заложила, так это на свои расходы…
– Очень хорошо! – перебил ее Штольц. – Завтра я побываю у вас с двумя моими знакомыми, и вы не откажетесь сказать при них то же самое?
– Вы бы лучше с братцем переговорили, – повторяла она, – а то я одета-то не так… все на кухне, нехорошо, как чужие увидят: осудят.
– Ничего, ничего; а с братцем вашим я увижусь завтра же, после того как вы подпишете бумагу…
– Писать-то я отвыкла совсем.
– Да тут немного нужно написать, всего две строки.
– Нет, уж увольте; пусть вот лучше Ванюша бы написал: он чисто пишет…
– Нет, вы не отказывайтесь, – настаивал он, – если вы не подпишете бумаги, то это значит, что Илья Ильич должен вам десять тысяч.
– Нет, они не должны ничего, ни копеечки, – твердила она, – ей-богу!
– В таком случае вы должны подписать бумагу. Прощайте, до завтра.
– Завтра бы вы лучше к братцу зашли… – говорила она, провожая его, – вон тут, на углу, через улицу.
– Нет, и вас прошу братцу до меня ничего не говорить, иначе Илье Ильичу будет очень неприятно…
– Так я не скажу им ничего! – послушно сказала она.
VII
На другой день Агафья Матвеевна дала Штольцу свидетельство, что она никакой денежной претензии на Обломова не имеет. С этим свидетельством Штольц внезапно явился перед братцем.
Это было истинным громовым ударом для Ивана Матвеевича. Он вынул документ и показал трепещущим средним пальцем правой руки ногтем вниз, на подпись Обломова и на засвидетельствование маклера.
– Закон-с, – сказал он, – мое дело сторона: я только соблюдая интересы сестры, а какие деньги брали Илья Ильич, мне неизвестно.
– Этим не кончится ваше дело, – погрозил ему, уезжая, Штольц.
– Законное дело-с, а я в стороне! – оправдывался Иван Матвеевич, пряча руки в рукава.
На другой день, только что он пришел в присутствие, явился курьер от генерала, который немедленно требовал его к себе.
– К генералу! – с ужасом повторило все присутствие. – Зачем? Что такое? Не требует ли дела какого-нибудь? Какое именно? Скорей, скорей! Подшивать дела, делать описи! Что такое?
Вечером Иван Матвеевич пришел в заведение сам не свой. Тарантьев уже давно ждал его там.
– Что, кум? – спросил он с нетерпением.
– Что! – монотонно произнес Иван Матвеевич. – А как ты думаешь, что!
– Обругали, что ли?
– Обругали! – передразнил его Иван Матвеевич. – Лучше бы прибили! А ты хорош! – упрекнул он. – Не сказал, что это за немец такой!
– Ведь я говорил тебе, что продувной!
– Это что: продувной! Видали мы продувных! Зачем ты не сказал, что он в силе? Они с генералом друг другу ты говорят, вот как мы с тобой. Стал бы я связываться с этаким, если б знал!
– Да ведь законное дело! – возразил Тарантьев.
– Законное дело! – опять передразнил его Мухояров. – Поди-ко скажи там: язык прильпнет к гортани. Ты знаешь, что генерал спросил меня?
– Что? – с любопытством спросил Тарантьев.
– «Правда ли, что вы, с каким-то негодяем, напоили помещика Обломова пьяным и заставили подписать заемное письмо на имя вашей сестры?»
– Так и сказал: «с негодяем»? – спросил Тарантьев.
– Да, так и сказал…
– Кто же это такой негодяй-то? – спросил опять Тарантьев.
Кум поглядел на него.
– Небойсь, не знаешь? – желчно сказал он. – Нешто не ты?
– Меня-то как припутали?
– Скажи спасибо немцу да своему земляку. Немец-то все пронюхал, выспросил…
– Ты бы, кум, на другого показал, а про меня бы сказал, что меня тут не было!
– Вона! Ты что за святой! – сказал кум.
– Что ж ты отвечал, когда генерал спросил: «Правда ли, что вы там, с каким-то негодяем?» Вот тут-то бы и обойти его.
– Обойти? Обойдешь, поди-ко! Глаза какие-то зеленые! Силился, силился, хотел выговорить: «Неправда, мол, клевета, ваше превосходительство, никакого Обломова и знать не знаю: это все Тарантьев!» – да с языка нейдет; только пал пред стопы его.
– Что ж они, дело, что ли, хотят затевать? – глухо спросил Тарантьев. – Я ведь в стороне; вот ты, кум…
– В стороне! Ты в стороне? Нет, кум, уж если в петлю лезть, так тебе первому: кто уговаривал Обломова пить-то? Кто срамил, грозил?..
– Ты же научил, – говорил Тарантьев.
– А ты несовершеннолетний, что ли? Я знать ничего не знаю, ведать не ведаю.
– Это, кум, бессовестно! Сколько через меня перепало тебе, а мне-то всего триста рублей досталось…
– Что ж, одному все взять на себя? Экой ты какой ловкий! Нет, я знать ничего не знаю, – говорил он, – а меня просила сестра, по женскому незнанию дела, заявить письмо у маклера – вот и все. Ты и Затертый были свидетелями, вы и в ответе!
– Ты бы сестру-то хорошенько: как она смела против брата идти? – сказал Тарантьев.
– Сестра – дура: что с ней будешь делать?
– Что она?
– Что? Плачет, а сама стоит на своем: «Не должен, дескать, Илья Ильич, да и только, и денег она никаких ему не давала».
– У тебя зато есть письмо на нее, – сказал Тарантьев, – ты не потеряешь своего…
Мухояров вынул из кармана заемное письмо на сестру, разорвал его на части и подал Тарантьеву.
– На вот, я тебе подарю, не хочешь ли? – прибавил он. – Что с нее взять? Дом, что ли, с огородишком? И тысячи не дадут: он весь разваливается. Да что я, нехристь, что ли, какой? По миру ее пустить с ребятишками?
– Стало, следствие начнется? – робко спросил Тарантьев. – Вот тут-то, кум, отделаться бы подешевле: ты уж, брат, выручи!
– Какое следствие? Никакого следствия не будет! Генерал было погрозил выслать из города, да немец-то вступился, не хочет срамить Обломова.
– Что ты, кум! Как гора с плеч! Выпьем! – сказал Тарантьев.
– Выпьем? Из каких это доходов? На твои, что ль?
– А твои? Сегодня поди целковых семь забрал!