Душехранитель, стр. 153
Но Ал ее уже не слышал и не слушал…
ВНЕ РЕАЛЬНОСТИ. НИКОГДА. РОСТАУ
«Да, сестренка… Мне никогда не забыть тот день и час, когда рухнуло все. Нет! Я вовсе не о твоей стране и не о проклятом клинке, хотя и этого мне не забыть вовек… Я о другом — о том, что случилось с нами за полтысячелетия до побега на Рэйсатру, до нового витка нашего несчастливого Пути…
Ты всегда выбирала смерть. А она, надо полагать, выбирала тебя и никогда не отказывалась от столь сладостного добровольного подношения…
Итак, о чем это я? Ну да, да! Вернемся к нашей беседе.
Знаешь, каким был Ал за четыреста тридцать два года до начала той войны и незадолго до унесшего наши жизни катаклизма? Ты еще здесь, Танрэй? Тебе интересно и ты слушаешь? Ну, тогда слушай…
У Ала была трудная дорога. Почти столь же трудная, как и сейчас. И он был в полушаге от свершения Главного.
Соотечественники знали и любили его не за профессиональные заслуги, не за отточенный ум или непомерную силу. Хотя все это он развил в себе, все это было. Сопутствовало.
А вот за что помнили и с великой радостью приветствовали каждое новое воплощение «Ала из Эйсетти»?
Ты знаешь выражения «человек с огромным сердцем» или «безбрежная душа»? Что ты говоришь? Словесные штампы? Оу! Ха-ха-ха! Я чуть не позабыл, что общаюсь с великим языковедом! Почтительно склоняюсь пред тобой, моя маленькая золотая сестренка.
Но уж позволь мне, неотесанному бывшему экономисту, говорить так, как того желает мое сердце, без цветистых метафор! Если есть у тебя желание, найди другие слова, а меня вполне устраивают эти. Да нет, я не иронизирую, куда уж там…
Он не был простаком, открывающим свою душу каждому встречному и поперечному. Конечно, нет! Но он знал многих. И для тех, кого он знал, а значит — принимал, всегда находилось место в его сердце. Когда было больно им, больно было и там, у него в груди. Он пропускал их беды через себя и умел помочь. Всегда. Что? Помолчи, Ормона! Сейчас я говорю не с тобой! Конечно, он делал все это для себя! А потому и для других он все делал как для себя, неразделимо. Тебе этого не понять, я знаю. А потому, родная, умолкни хоть ненадолго! Честно говоря, я так устал от тебя за последние тысячелетия!..
Гм… и на чем мы остановились, сестренка? Ах, да… Ну, довольно об Але. Я уже понял, что таким ты его и вспомнила. А вот насколько ты помнишь себя — ту Попутчицу Ала? Говоришь, что тебе легче вспомнить все тринадцать его учеников, нежели саму себя? О-о-о, это так узнаваемо! Верю, знаю. Себя всегда сложнее всего понять, принять и правильно, сознательно, полюбить… Потому — не усомнюсь в твоих речах ни на толику…
Танрэй, ответь мне на один вопрос. Когда ты была маленькой, ты любила баловаться с зеркалом и пускать по комнате солнечных зайчиков? Угу! И не только маленькой, но и постарше, играя с кошкой? И что — она ловила? Да? Сестренка, ты прелесть! Надеюсь, это не повредило кошачьему пищеварению? Шучу…
Так вот, ты была тем самым солнечным зайчиком — теплым, маленьким, легким. И тебя тоже нельзя было поймать.
Вы с Алом были очень похожи и настолько же разнились. Как это может быть? Уж поверь старому мракобесу: может. Еще как может.
Ты согревала его, но никогда ничего не принимала близко к сердцу. Ты умела любить, умела сострадать, готова была помогать, подобно ему… Но вы делали это по-разному. Тень быстро покидала твое прекрасное личико, и ты продолжала радоваться жизни. Да что там — ты была сама Жизнь!
Не помнишь? Не помнишь…
Мне нечего добавить к этому. Откуда я так хорошо знаю тебя и Ала? Не проси меня открыть это тебе сейчас. Когда ты вспомнишь себя, когда ты наденешь свое прошлое, как старое, но любимое платье, ты все поймешь сама.
О том Оритане? Ты спрашиваешь меня о том Оритане? Насмешила! Как будто тебе известен нынешний! Впрочем, здесь, нигде, в Ростау, нет и времени. А потому слушай. Но стань солнечным зайчиком, ибо этот рассказ — о последнем дне того Оритана, еще целого, еще не раскромсанного на куски, не тронутого запредельными морозами. И если даже я скорблю, вспоминая об этом, то тебе придется собрать все свое мужество и, словно вода, в которую бросили камень и с которой ты не раз сравнивала меня, пропустить через себя то, что я поведаю тебе. Поверхность покроется рябью — и вскоре успокоится. Не более того. Ты готова?
…Оритана более не существовало. Содрогнулась земля, проглатывая то, что еще не сковала жестокая стужа. Молнии полосовали черное, беззвездное небо вдоль и поперек.
У Земли больше не было оси. Она летела в безграничном, не подвластном ни разуму, ни фантазии пространству — словно обледенелый ком, срывая с себя покровы, вращаясь так, словно хотела сбросить с себя всё и вся...
Гибель и ужас, ужас и гибель... Никто до этого не знал дня и часа. Никто не знал и того, что это лишь начало. Страшен не сам шторм, а его последствия…
А ведь всё это было высчитано в мудрых книгах, но мы ничего не смогли бы поделать. Существовал один выход: Попутчики должны были оказаться рядом и «взойти»…
Леденящий ветер охватил континент. Колыбель тех, кто спорил с самим Временем, разваливалась на тысячу кусков. Огонь боролся со стужей — всюду и везде: черное небо кромсали змеи молний, стремительные, как сама смерть; вода океана, омывающего наш материк, вскипала и топила берега, кора земная разверзалась, исходила яростной лавой, сопротивлялась неизбежному…
Сколько светлых людей, десятки тысячелетий назад сотворивших эту страну, гибло раньше положенного Природой срока!.. Катастрофа началась неожиданно, и не существовало тихого уголка на планете, где можно было бы переждать ее.
Нам было отведено достаточно времени для Восхождения.
Но я не успел… Не успел из-за своего тринадцатого, который все равно погиб на моих глазах. А из-за меня лишился жизни другой наш ученик — Атембизе. Да, да, тот самый Ишвар. Недаром ты так его любила, сестренка. Помнишь? Ну да, в Кула-Ори он был уже только твоим учеником, я не могу спорить…
Гм… Однажды — ну, много позже, конечно — кулаптр Паском скажет самые главные слова: «Тринадцатый — это, наверное, всегда самый непокорный и самый любимый из учеников. Сколько раз мой тринадцатый убивал меня, своего учителя, прежде чем все понял и осознал: мы нереальны, пока существуем только здесь или только там. Вселенная пустит нас к звездам лишь тогда, когда мы найдем гармонию меж тонким и грубым. Новый виток спирали произойдет непременно. Однако же…»
Великий Оритан, Колыбель Вечности, просуществует еще ровно пятьсот лет. Пятьсот, теряя по клочкам душу — своих детей, разлетающихся из белоснежных ледяных гнезд, детей, согласных воевать и скатываться все ниже к подножию пирамиды, к исходной точке, к хаосу, в котором зародился первый примитив…
В тот день и ты металась, призывая меня: «Явись! Явись!» Самое страшное, что я слышал твой зов, но не мог оставить тринадцатого. Таков был выбор сердца. И оно было наказано за нарушение вселенской истины. Я гнал прочь от себя Атембизе, но он не мог оставить нас, как я не мог оставить последнего ученика. И, уже в шаге от спасения, вытаскивая из пучины тринадцатого, я замешкался и не протянул руку Атембизе. Я надеялся, что благодаря этому он спасется. Таков был выбор души. И она была наказана за нарушение вселенской истины. А разум разрушился сам, ибо он — ничто без сердца и духа…
Атембизе не спасся. Он погиб вместе с нами.
Ты жила в этой реальности последний раз. Так думали все мы. Но вот: прошли века, а ты все еще здесь. Ибо Жизнь никогда не должна выбирать Смерть до срока. Это противоестественно, как совокупление однополых, как фанатизм, как предательство. Но таков был выбор тела. И оно было наказано за нарушение вселенской истины.