Голгофа, стр. 74

«И я смертный грешник Иннокентий, инок, преступивший законы веры Христовой, по заслугам заключен в крепость и ожидаю суда. Молю и прошу вас, братья, разойтись по домам, не причинять хлопот начальству и себя не утруждать, чтобы не согрешить перед богом и не провиниться перед отцом нашим, царем православным».

Текст отредактировали. Иннокентий поспешно подписал его и вздохнул с облегчением. Затем обратился к исправнику с вопросом:

— Могу ли я рассчитывать на милосердие суда? Я сделал то, что от меня зависело.

— Будет видно… посмотрим. Я дам воззвание на утверждение преосвященному владыке, там посоветуемся… — и вышел.

Иннокентий побледнел, прислонился к стене.

Всему приходит конец на этом меркантильном свете… Вот он и конец… Липецкой власти… Почету… Деньгам…

В этот момент в кабинет вошел викарный с воззванием в руках.

— Сын мой, — сказал владыка. — Ты поступил правильно. Терпи, сын мой, терпи и не падай духом. У тебя еще есть защитники.

И он подал Иннокентию зеленый конверт. Это был любимый цвет отца Амвросия балтского. Иннокентий разорвал конверт и вынул письмо.

Иннокентий радостно потер руки.

— На все воля божья. Отдаю дух мой в руки ваши.

Он поклонился и пошел к себе в камеру.

Через неделю отец Амвросий приехал к петрозаводскому владыке. Перед свиданием с Иннокентием навестил следователя духовной консистории, жандармскую управу, прокурора и, собрав сведения, пошел к узнику. Ему стало ясно, что обращаться в Синод не стоит. Решил хлопотать об одном — о помещении Иннокентия в Соловецкий монастырь.

С этим он и пришел к узнику.

Иннокентий встретил балтского епископа с великой радостью. Но, несмотря на это, отец Амвросий сразу обратился к нему с резкой отповедью.

— Ну, я же говорил, отче, что ты пастух! Разве не так? Что же теперь?

— Как?! Вы писали…

— Писал, писал! Я не знал всего, здесь только узнал! Бандитом стал, отче?! За это — пожизненная каторга, если все станет известно.

Отец Амвросий устало сел напротив Иннокентия.

— Ну, рассказывай, отче, сам. Хочу еще от тебя услышать. Но только правду говори, как было.

Они долго разговаривали. Отец Амвросий, как на клубок, наматывал все события, чтобы потом распутать эти яркие нити преступлений и разврата святого инока и сплести из них оправдательный приговор ему и… себе. А когда монах окончил, отец Амвросий сурово сказал:

— Единственный путь — это раскаяние и отречение от всего. Нужно не допустить сюда синодальных следователей, выбить у них почву из-под ног — самому составить на себя обвинение и использовать его для оправдания. Кто кается, того церковь не судит и не наказывает.

Он вышел от Иннокентия и в коридоре сказал следователям консистории:

— Грешник кается и просит исповеди, на которой признается во всех своих преступлениях. Я знал его всегда как истинного и верного сына церкви Христовой. Только болезнь, которую признали и синодальная и врачебная комиссии, толкнула его на это богохульство. К нему следует

послать, кроме духовников, еще и врачей.

Но суд и исповедь отложили. Только в июне отца Амвросия вызвали в Петрозаводск в качестве свидетеля но делу Иннокентия. 30 июня 1913 года в тюремной церкви собрались князья церкви, черно— и белоризцы, слушать исповедь и судить еретического инока Иннокентия балт-ского, преступные дела которого, даже при старательном укрывании, в описании составили несколько томов. Но Иннокентий все же опередил их, выступив с раскаянием и декларацией своего отношения к православной церкви.

Эту декларацию он представил в письменной форме в суд. Он писал:

«Откровенно перед всеми, а особенно перед обманутой и введенной в заблуждение темной массой верующих, заявляю, что с божьего попущения и с дьявольского наущения я вступил на гибельный путь и без сомнения, чести и жалости обманывал моих духовных детей долгие годы. Признаю свои мерзости перед церковью божьей, перед которой я провинился, назвавшись сыном и духом божьим, и его именем обманывал и довел до гибели много жертв, что слепо верили в меня».

Далее он приводил ужасающие примеры своего мошенничества, бесстыдной, безжалостной эксплуатации сотен и тысяч мирян, писал о своих преступлениях против темной забитой массы, против обманутого и угнетенного бедняцкого молдавского села, против сотен тысяч эксплуатируемых и угнетенных людей. Откровенно и бесстыдно признавался, как на протяжении многих лет —1908-1913— непрерывно вымогал имущество и подрывал здоровье своих мирян в угоду «плоти своей, что от дьявола». И заканчивал тем, что отрекался от своей «ереси» и просил возвратить его в лоно православной церкви.

В этой декларации, составленной с иезуитской хитростью, все было представлено так, что в чудовищных поступках инока виноват по существу не он, поскольку сам он явился жертвой дьявола. И кончил он так:

«Тени несчастных, умерших в дороге от холода и голода, встают передо мной и терзают душу мою, напоминая о многочисленных преступлениях, которые я совершил против своего народа.

И поэтому прошу простить мне все, а главное то, что, будучи слепым сам, завел и себя и тысячи других в темную бездну грехов. А еще простить мне все зло, что я причинил мирянам, забыть все преступления и беспутные слова мои, и прошу мирян подчиняться единой церкви православной и ее пастырям. Пусть и впредь не будет такого обмана. Аминь.

Иеромонах Иннокентий».

Приняв такое покаяние, синедрион князей церкви по инициативе олонецкого епархиального начальства, при помощи Амвросия балтского и Серафима каменец-подольского, решил не возбуждать шумного дела, а представить Иннокентия Синоду как жертву навязчивых идей, как страдающего манией величия, который не является опасностью ни для церкви, ни для престола. Они предлагали отправить Иннокентия куда-нибудь на житие, но не лишать его духовного сана, как уже обращенного на путь.

Синод, занятый ересями и разбродом в церкви —делом Иоанна Кронштадского, бандита Илиодора, зловещего Распутина, — решил избежать еще одного скандала и согласился с решением суда в Петрозаводске. Согласился и приговорил:

«Инока Иннокентия выслать в Соловецкий монастырь, на покаяние, а дело прекратить».

Иннокентий, попрощавшись с защитниками, забрал мироносиц и выехал каяться на Соловецкий остров.

17

Соломония, бросив Катинку в степи, стремглав неслась по той же дороге, по которой пошла иннокентиевская орда. Не останавливалась, не присаживалась ни на миг, все шла и шла, словно силы ее не только не истощались, но даже пополнялись. Летела пустой холодной степью туда, к жилью, к людям, к свету, живому городу или селу. Соломония не может, не хочет больше слушать завываний метели, в которых ей слышатся предсмертный дикий плач Катинки, предсмертные страшные стоны жертв иннокентиевского богомолья.

Но что это? Что она видит? Кто это стоит, шатается на дороге? Стоит и тоскливо так, жалобно просит о чем-то? Не душа ли это несчастной Катинки? Не её ли это душа вышла на страшный суд? Но прочь отсюда. Прочь, дальше от страшного привидения. Прочь! Прочь!

Однако ноги не слушаются. Почва ушла из-под ног и она повалилась на снег перед самым привидением. Оно не трогает её, а наклоняется и о чем-то спрашивает. Соломония прислуши-вается и узнает человеческую речь.

— Помоги… Голова болит, раскалывается. Помоги, кто ты?

Соломония поднимается и видит над собой окровавленное лицо. Кровь на бороде, волосах и на одежде.

— Кто ты, человек? Чего тебе нужно от меня?

— Кто я? Я из похода Иннокентия. Он убил меня, но я ожил, чтобы отомстить ему за обиды людские, за свои обиды. Помоги мне выйти, я догоню его.