Голгофа, стр. 6
Прошло уже три месяца, как Иван в больнице. Соломония освоилась в городе: несчастье учит людей разуму. Забыты мечты о беззаботной жизни, и уже положение батрачки устраивало ее. Была уж и лишняя копейка про черный день, заработанная, правда, немножко не так, как думалось раньше. Соломония напевает и собирает на стол господам. Но вдруг:
— Тебя спрашивают, — говорит вошедшая горничная.
— А кто там?
— Да какой-то парень. Такой худой, краше в гроб кладут.
Вышла на кухню.
— Иван?!
Поздоровался. Он был бледен, но спокоен.
— Ну, что ж.. Пора сниматься отсюда…
Соломония взяла у господ расчет.
7
Ночлежка «Затишье» едва поблескивает сквозь закопченные окна огоньками в темной осенней ночи. Под навесом стоят груженые возы окрестных крестьян, приехавших на базар в Одессу. На возах сверкают из-под зипунов цигарки и слышится тихий сонно-отрывистый разговор мужиков.
— Пройдоха парень. Бедовый.
— Говорят, он в монастырях побывал…. И сам из монахов, вроде…
— Да, да…
Высокая фигура мелькнула по двору и исчезла в дверях.
В ночлежке шумно. Огромная комната, освещенная несколькими лампами, полна людей. Толпа сгрудилась вокруг чего-то. Тучи дыма обволакивают головы зрителей. Видны только широкие спины, согнутые в пояснице. Тяжелое дыхание с хрипом вырывается из десятков грудей.
— Господа православные и мужики! Попробуйте, попытайтесь! Узнаете свое счастье. Попка не обманет, — визгливо кричит кто-то.
Но толпа, очевидно, не верит попке. Все переглядываются, топчутся, выжидают охотника.
— А ну ты, чернявый, возьми! Что было и что будет узнаешь. За три копейки всю свою судьбу, как на ладони, увидишь. А ну, только не стесняйся, как девка на сватанье. Молдаванка не обманывает. Побей меня бог, всю правду будешь знать.
Чернявый, видимо, поддался на уговоры. Еще несколько приглашений — и он растолкал толпу локтями, протиснулся в середину.
В центре стоит шарманка и огромный барабан. На шарманке сидит привязанный за ногу попугай, а перед ним — шкатулка с пакетиками — «счастьем». Около шарманки стоят молодая молдаванка и крепкий высокий молдаванин. Лицо его румяно, глаза так и сверкают. Женщина хороша собой. Ее высокая упругая грудь, полная округлая талия и блестящие глаза — манят, влекут к себе.
Их здесь знали все. Кое-кто называл и по имени. Да и почему бы не знать: крестьяне из-под Одессы часто навещают одесские базары, а там между возами ходила эта пара с шарманкой и барабаном. Пересыпь, Молдаванка не раз слушали по дворам их музыку и песни. Пронзительно визжала шарманка, и гремел барабан. Баритон и сопрано лили грустные звуки дойн в затхлый воздух одесских переулков.
— Ну ты, чернявый, бери. Накажи меня бог, наш попугай не врет, молдаванка не обманывает.
Парень подошел к шарманке, взял пакетик и развернул его.
— Э, нет, бери и другой сразу.
Чернявый взял и второй.
— Ну, бери и третий. Бог троицу любит, — улыбаясь, советовала веселая молдаванка. И, будто нечаянно, толкнула его плечом. Тот покачнулся. Она схватила его за руку и, смеясь, притянула к себе.
— Ишь, какой нежный. Небось, когда Степанида толкает, так упираешься.
Юнец побежден. Он решительным движением берет штук пять пакетов и платит деньги. Его обступили со всех сторон — интересуются, что же написано в том «счастье».
В комнату вошла толпа людей. Один из них — высокий, рыжий, с длинными кудрями — подошел, пошатываясь, к хозяину шарманки. Икнул прямо в лицо. Тот, отступил назад. А пьяный все надвигался на него, пока не прижал к стене, где никого не было.
— Ну? — тихо, едва слышно, спросил рыжий. — Клюет?
— Вроде. Сегодня, кажется, караси будут.
— Порядочные?
— Один жирный. На ужин хватит.
— Который же из них?
Молодой. Вороной масти. Вон, «счастье» читает.
— Молодец… — прошептал рыжий. Разразившись неслыханной матерщиной, он опять стал прижимать Ивана к стене. — Ну, твой магарыч. Ты сегодня торгуешь хорошо. Давай! Давай! А то…
Рыжий замахнулся. Молдаванин дал ему на водку, и тот отошел к своим. Он сейчас же послал кого-то за водкой, крикнув вдогонку:
— Грек, не мешкай, а то душа плачет!
Грек вышел и вскоре вернулся с полной корзинкой, в которой были три бутылки водки, бессарабское вино, булка и колбаса.
Рыжий сразу откупорил бутылку, достал чарку и сел к столу.
— Благослови, хозяин! — крикнул он Ивану.
— Благословляю, черт вас возьми.
— Аминь! — провозгласил грек.
Рыжий опрокинул в рот чарку и налил греку. Потом снова себе и опять греку. Молдаванина, очевидно, забыли. Он отошел к толпе и стал возле юнца, который брал «счастье».
— Видел? — спросил он его.
— А как же! За твое жито тебя же бито, не будь дураком.
Рыжий вдруг окрысился на юнца-крестьянина.
— Ах ты, крючок от плисовой кофты! Как ты сказал, барбос?
— А ты не лайся, рыжий пес, — солидно ответил он, оглядываясь на толпу.
Того как ошпарили. Схватил бутылку и бросился на крестьянина. Только успел замахнуться, как от крепкой оплеухи потемнело у него в глазах.
— Ты куда, гад? Босота дьявольская!
Рыжий едва устоял на ногах и вытаращился на юнца.
— Ах, ты так? Ты так?
— А так, как видишь, — отозвался кто-то из толпы.
Толпа была на стороне крестьянина. Рыжий уступил и, усмехаясь, сел.
— Ну, черт с тобой. Давай мириться.
Юнец с видом победителя подошел к столу.
— Давай.
Рыжий налил чарку и подал ему.
— Пей.
— Дай же, боже, чтоб биться и мириться, — проговорил крестьянин и выпил.
— Дай, боже, дай, — ответил рыжий.
На этот раз он налил и молдаванину. Потом уже никто не замечал, что рыжий сам не пьет, а больше угощает. А когда водку выпили, рыжий принялся за вино. Налил крестьянину — тот выпил. Себе, вроде по ошибке, налил из другой бутылки. А дальше — снова юнцу. После второй чарки крестьянин был готов и, склонившись над столом, икая, нес несусветицу. А потом сполз со скамейки и свалился на пол.
— Слабоват на вторы, — сказал рыжий.
Он поднял дюжего парня, как ребенка, и понес на нары. Потом вернулся, взял недопитую бутылку и поставил подле него.
— Это на опохмельку будет, — повернулся он к зрителям.
— Вот добрая душа. Напоил, спать уложил да еще и о похмелье заботится.
Рыжий перестал угощать. Он тоже порядком опьянел — так, что лил вино мимо стакана.
— Приехал уже, — сказал один из крестьян.
— А? Что? Что такое? — лепетал рыжий. Его вдруг словно прорвало, и он разбушевался. Но Иван и грек подхватили его под руки и вывели из дома. Грек ушел, а Иван вернулся, убрал шарманку и все причандалы и лег спать за ширмой. Но спал он недолго. Вскоре проснулся молодой крестьянин, который вытягивал «счастье», и в ночлежке поднялся шум. Парень завыл, завизжал нечеловеческим голосом:
— Ой, боже ж мой, боже мой! Ой, пропал я, пропал!
Все вскочили и обступили его, начали расспрашивать.
Но крестьянин катался по нарам и дико выл.
— Ой, деньги мои, деньги! Ой, деньги пропали! Триста рублей — все до копеечки…
И опять выл. Безнадежно, тоскливо, жутко и бился головой о нары. Бился сильно, размеренно, словно хотел пробить доски и достать оттуда деньги.
— Полиция… Полиция… — вдруг зашептал кто-то.
В комнату вошел околоточный и трое полицейских. Околоточный опросил крестьян и обратился к Ивану:
— Рыжий и грек были здесь?
— Я не знаю, я спал…
— Врет, были! — крикнул крестьянин.
— Одевайся. — И он увел Ивана и Соломонию с собой, захватив и бутылку вина, которую оставил рыжий парню.
— Пошли.
В полиции Ивану задали несколько формальных вопросов и, не располагая уликами для обвинения, передали обоих в этапную тюрьму, как беспаспортных. Из тюрьмы отправили их домой, туда, откуда они сказались родом.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Осень 1909 года. Желтые листья грустно кружатся в сыром воздухе и с шелестом падают в пожухлую траву. С севера прилетает пьяный ветер. Отчаянно перемахнув через степь, он грудью упирается в высокую монастырскую ограду и, понатужившись, расшатывает прясла. Но ограда стоит прочно. Крепкие столбы поставила обитель. Не одолеть их пьяному северному гуляке. Глубоко вздохнув, он перелезает через ограду, спрыгивает в сад и трясет, лохматит деревья, хлопает ставнями окон в тихой келье отца Анания, стучит и поет ему тоскливым голосом отходную.