Любовник смерти, стр. 43
– Кто, я?! – ужаснулся Сенька.
– Ну да. Вся Хитровка про это говорит. Даже в агентурную сводку попало, мне знакомый чиновник из сыскной полиции показывал. «Объявленный в розыск бандит Дрон Весёлов (прозвище „Князь“) грозится найти и убить любовника своей подруги, несовершеннолетнего Скорика, местонахождение и подлинное имя которого неизвестны». Так что, Сеня, для всех ты – любовник Смерти.
Как Сенька читал чужие письма
В кабинете у Эраста Петровича имелось большое зеркало. То есть сначала-то там никакого зеркала не было, это инженер распорядился пристроить на письменном столе трюмо, перед которым расставил всякие баночки, скляночки, коробочки – ни дать ни взять парикмахерский салон. Кстати сказать, там ещё и парики были, самой разной волосатости и окраски. Когда Сенька спросил, мол, это вам зачем, господин Неймлес ответил загадочно: у нас, говорит, начинается сезон маскарадов.
Скорик подумал, шутит. Однако ему же первому и выпало в ряженого сыграть.
Наутро после дедукции-проекции Эраст Петрович усадил Сеньку перед зеркалом и давай над сиротой измываться. Сначала голову какой-то дрянью намазал, отчего пропала вся куафюра, за которую три рубля плочено. Волосья от нехорошей мази из приятно-золотистых стали спутанными, липкими, сосудистыми и мышиного цвета.
Маса, наблюдавший за измывательством, довольно поцокал, говорит:
– Воськи надо.
– Без тебя з-знаю, – ответил сосредоточенный инженер, залез щепотью в некую коробочку и втёр Сеньке в затылок какие-то не то зёрнышки, не то катышки.
– Чего это?
– Сушёные вши. Нищему без этой ф-фауны никак. Не беспокойся, потом промоем керосином.
У Скорика челюсть отвисла. Коварный господин Неймлес этим воспользовался и покрасил золотую фиксу в гнилой цвет, а потом засунул в разинутый рот какую-то дулю в марле, пристроил между десной и щекой. От этого всю рожу, то есть лицо, у Сеньки перекосило набок. А Эраст Петрович уже натирал страдальцу лоб, нос и шею маслом, от которого кожа стала землистая, пористая.
– Уси, – подсказал сенсей.
– Не слишком будет? – усомнился инженер, однако пошуровал палочкой у Сеньки в ушах.
– Щекотно!
– Пожалуй, с гноящимися ушами и в самом деле лучше, – задумчиво сказал Эраст Петрович. – Перейдём к г-гардеробу.
Достал из шкафа такое рваньё, какого Сенька отродясь не нашивал, даже в худшие времена проживания у дядьки Зот Ларионыча.
Посмотрел Скорик на себя в тройное зеркало, повертелся и так, и этак. Ничего не скажешь, нищий вышел на славу. И, главное, кто из знакомых увидит – нипочём не узнает. Тревожило только одно.
– У них, у нищих, все места промеж собой расписаны, – стал он объяснять Эрасту Петровичу. – Надо с ихним старшиной договариваться. Коли просто так на паперть заявиться, прогонят, да ещё накостыляют.
– Будут гнать, пожуй вот это. – Инженер дал ему гладкий шарик. – Это обычное детское мыло, с клубничным вкусом. Фокус простой, но эффективный, у одного знаменитого афермахера позаимствовал. Только, как пена изо рта пойдёт, не забывай закатывать г-глаза.
Поначалу Скорик все же опасался. Пришёл к Николе-Чудотворцу что на Подкопае, сел на паперти с самого краешку, глаза на всякий случай сразу под самый лоб укатил. Бабка-кликуша и дед-безнос, что промышляли по соседству, заворчали: вали, мол, отсель, знать тебя не знаем, и так подают плохо, вот придёт Будочник, он тебе ужо пропишет, и ещё всякое.
Когда же явился Будочник и нищие стали ему на новенького ябедничать, Сенька погнал из губ пену, затряс плечами, да ещё захныкал тоненько. Будочник посмотрел-посмотрел и говорит: вы что, стервы, не видите – он взаправду припадошный. Не трожьте его, пускай кормится, не буду за него с вас мзду брать. Вот он какой, Будочник – справедливый. Потому и прожил на Хитровке двадцать лет.
Нищие от Скорика и отстали. Он малость отмяк, глаза из-подо лба обратно скатил, начал по сторонам зыркать. Подавали и правда немного, всё больше копейки и грошики. Раз мимо Михейка Филин прошёл. Сенька от скуки (а ещё чтоб проверить, хорош ли маскарад) ухватил его за полу, заныл: дай, дай денежку убогому. Филин денежки не дал, ещё и обругал матерно, но узнать не узнал. Тут Скорик совсем успокоился.
Когда зазвонили к обедне и бабы потянулись в церковь, из-за угла Подколокольного вышла Смерть. Одета была невидно – в белом платке, сером платье, но всё равно в переулке будто солнце из-за туч выглянуло.
Оглядела попрошаек, на Сеньке взглядом не задержалась. Вошла в двери.
Эге, забеспокоился он. Не перестарался ли Эраст Петрович? Как Смерть поймёт, кому записку передавать?
И когда молельщики после службы стали выходить, Сенька нарочно загнусавил с заиканием – чтоб Смерть сообразила, на кого намёк:
– Люди д-добрые! Не сердитеся на с-сироту убогого, что п-побираюся! П-поможите кто чем м-могет! А сам я не из этих м-местов, з-знать тута никого не з-знаю! Д-дайте хлебца к-кусок да денег ч-чуток!
Она пригляделась к Сеньке, прыснула. Значит, догадалась. Каждому из нищих дала в руку по монетке. И Скорику тоже пятачок сунула, а с ним свёрнутую в квадратик бумажку.
Пошла себе, прикрывая рот концами платка – вот как Сенькин вид её распотешил.
Ну, а он, едва с Хитровки уковылял, сразу сел у афишной тумбы на корточки, развернул листок, стал читать. Почерк у Смерти был ровный, для чтения лёгкий, хоть буковки совсем махонькие.
«Здравствуйте Эраст Петрович. Что вы велели я все исполнила Лепесток как обещала на грудь повесила и он сразу приметил.
(Что за лепесток, почесал затылок Сенька. И кто это «он»? Ладно. Может, после прояснится?)
Скривился весь говорит чудная ты. Дрянь какую повесила а моё дарёное не носишь. Стал допытываться не подарил ли кто. Я как условлено говорю Сенька Скорик. Он в крик. Пащенок говорит. Доберусь раздеру в клочья.
(Так это ж она про Князя! Мятый листок так и заходил у Сеньки в руках. Что она делает-то? Зачем наговаривает? Совсем погубить хочет! Не знаю никакого лепестка! Не то что не дарил – в глаза не видывал! Дальше глазами по строчкам быстрей побежал.)
Тяжко с ним. По все время нетрезвый хмурый и грозится. Ревнует меня очень. Хорошо хоть только к Скорику.
(Да уж куда лучше, жалобно скривился Сенька.)
А узнал бы про прочих то-то крови бы полилось. Я к нему заходила и так и этак. Отпирается. Говорит ведать не ведаю кто такую беспардонщину творит самому знать желательно. Вызнаю тебе скажу коли интересуешься. А правду ли говорит или врёт не скажу потому что он теперь стал не такой как прежде. Будто не человек а хищный зверь. Клыки по все время ощерены. А ещё хочу вам сказать про наш прошлый разговор что за безнравие вы меня Эраст Петрович не корите. Что у человека на роду написано в том он не волен а волен только это свыше написанное повернуть на злое или на доброе. И не говорите со мной так больше и про это не пишите потому что незачем.
Про что про «это» не писать и не говорить? Не иначе как про её непотребное распутство с Селезнем и прочими гадами.
Сложил Сенька записку обратно как было, квадратиком, понёс Эрасту Петровичу. Очень хотелось порасспросить хитроумного господина Неймлеса, зачем это он удумал Князя против сироты ещё больше растравлять, для какой такой надобности? И что за лепесток такой, якобы им, Сенькой, Смерти дарёный?
Однако спросить – только себя выдать, что в письмо нос совал.
Всё равно открылось.
Инженер только глянул на бумажку и сразу укоризненно покачал головой:
– Нехорошо, Сеня. Зачем прочёл? Разве к тебе писано?
– Ничего я не читал, – попробовал упираться Скорик. – Больно надо.
– Ну как же. – Эраст Петрович провёл пальцем по сгибам. – Развёрнуто и снова свёрнуто. А это что присохло? Никак вошь? Вряд ли это с-собственность мадемуазель Смерти.