Лесовичка, стр. 26

— И она настаивала?

— Да, настаивала и даже била меня по щеке за то, что я не соглашалась… Она не понимает, что не для меня обитель, что есть более достойные… А утром она придет и, может быть, будет бить меня снова, зачем я не соглашаюсь, и никто-никто не в состоянии помочь мне…

Ужас охватил впечатлительную и нервную душу Ксении.

Она вздрогнула при одной мысли очутиться на ее месте, вздрогнула и побледнела.

— Тебя надо спасти! — сказала она, твердо глядя в прелестное, изящное личико Ларисы.

— Спасти! О, это невозможно! — простонала она.

— Как знать!.. Придумаем что-нибудь! Я еще не знаю как, но…

— О, милая, дорогая, подумай, подумай, — горячо вырвалось из груди несчастной «королевы», бросившейся на шею Ксани. — Не знаю почему, но твои слова как-то сразу вернули мне надежду… Ты чуткая! Добрая! Про тебя лгали, выставляя тебя зверем и воровкой! Ты мне поможешь… Да, да, я это чувствую…

И Лариса бросилась на шею Ксани.

— Знаешь ли ты, — прибавила она, быстро обтирая слезы, — все «наши» поражены твоим великодушным поступком, все в восторге от тебя!.. Ты хороший товарищ, Марко! Но Катюша Игранова не вытерпела: вечером, узнав, что тебя заперли в холодную, побежала к матушке покаяться в своей вине и просила освободить тебя… Манефа обещала… Завтра ты снова будешь с нами…

Ксения угрюмо мотнула головой.

— А Игранова? Ей достанется?

— Ах, та привыкла, чтобы ей доставалось. С нее все, как с гуся вода… Но спеши. Неровен час, сестра Агния заметит тебя. Сейчас она делает свой ночной обход. Спеши же отсюда.

— Прощай… Не отчаивайся. Все будет хорошо!

И глаза Ксении впервые зажглись лаской.

Лариса молча пожала ее руку. Ксаня быстрой тенью скользнула к задрапированной двери.

Глава VII

Горные хребты. — Выходка. — Виноватая

Утро. Десятый час. Монастырки только что вернулись разрумяненные морозом, из городского собора. Сегодня ранняя обедня затянулась почему-то, и они, наскоро проглотив по кружке чаю, вошли в классную, когда там, уже поджидая их, бегала учительница географии Анна Захаровна Погонина. На ее желтом, сердитом лице было написано явное недовольство и раздражение.

— Прохлаждайтесь, душеньки, прохлаждайтесь! Можно было бы и поторопиться. Да-с! — заскрипела она, нервно подергивая уголками рта, что бывало с нею всегда в минуты гнева и раздражения.

Девочки низко и почтительно отвесили ей по поясному поклону. «Книксены» в монастырском пансионе сестры Манефы не полагались, и поясные поклоны отвешивались не только монахиням, но и учителям, и учительницам, и даже редким светским посетителям пансиона.

На низкий поклон Погонина ответила чуть приметным кивком головы и быстро, стремительно заняла свое место на кафедре.

— Дежурная, что задано?

Встала «маркиза».

— Горные хребты заданы, Анна Захаровна. Только… только мы не выучили их.

— Почему не выучили?

Глаза Погониной округлились.

— «Совсем сова», — шепнула Ливанская, сидевшая рядом с Ксенией.

С той злополучной ночи, когда несчастная королева рыдала на холодном полу Манефиной молельни, прошел целый месяц пребывания Ксении в пансионе. Месяц постоянных окриков на лесовичку со стороны суровых монахинь. Месяц долгих стояний на утренях, утомительных высиживаний за уроками, к которым с трудом привыкала вольная, дикая, лесная девочка.

Быстро промелькнул месяц дружбы с Ларенькой, «королевой», «маленькой Раечкой», как прозвали монастырки малютку Соболеву, и отчасти с «мальчишкой» Играновой, которая поклонялась Ларисе, как верный рыцарь, но не могла не подружиться и с этой смуглой, дикой, красивой лесовичкой, успевшей принести ей такую жертву.

Все четыре девочки сидели поблизости одна к другой в классе и спали рядом в неуютной, как казарма, спальне, с вытянутыми посреди нее узкими, жесткими кроватями.

Если Ксаня была все еще неразговорчива и угрюма, никогда не поверяла Ларисе своих тайн, мыслей и желаний, то, напротив того, несообщительная с другими Ларенька делилась в лесовичкой всем, что имелось у нее на душе.

Ларенька, «королева», была старше возрастом всех этих милых, но наивных и немного смешных вследствие их замкнутой жизни девочек. Красивая, умная, гордая, она покровительственно относилась к Раечке, балуя и нежа ее, как мать ребенка, хотя иногда шутливо и ревновала ее к восторгавшейся ею, ее рыцарю, Катюше Играновой. Но вряд ли ту и другую могла любить эта златокудрая, мечтательная Ларенька. Одну «маркизу» разве, недетски серьезную, грустную и печальную Инну, она бы более приблизила к себе.

Но Инна всегда держала себя в стороне от прочих. Набожная и молчаливая, она или проводила время в молитвах и чтении священных книг, или часами сидела одна-одинешенька, поникнув серебряной головкой и вперив куда-то вдаль свои печальные глаза…

У Лареньки в один год умерли отец с матерью. Богатая сирота осталась на попечении у бабушки. Но бабушка была, как она сама про себя говорила, «ветхая старушка», и сознавала, что не воспитать ей, как следует, своей внучки. Думала-думала старушка, куда послать на воспитание внучку и решила, что лучше всего в пансион матери Манефы, о котором она слышала много хорошего от знакомых монахинь. «Побудет года три-четыре внучка у матери Манефы, — размышляла бабушка, — да потом, если Бог даст доживу, прямо оттуда и замуж ее выдам за Николая». Этот Николай, тоже сирота, был друг детства Ларисы; с ним Ларису помолвили давно покойные родители девочки. Николай Денисов кончал университет в Петербурге. Он был лет на шесть старше Ларисы. Его образ прочно лежал в душе златокудрой королевы, и в тишине пансионских стен Ларенька не раз мечтала о милом, добром и честном юноше, вопреки желанию матери Манефы, старавшейся во что бы то ни стало подарить обители эту молодую, богатую сироту.

Просьбы, мольбы и угрозы матушки мучительно отзывались на Ларисе. И не с кем было поделиться своим горем и опасениями.

Но появилась эта смуглая, угрюмая, черноокая лесовичка, с таинственным и непонятным прошлым, со всею горечью пережитой тяжелой клеветы, и белокурую Ларису потянуло к странной, необыкновенной подростку-девушке.

— Почему не выучены горные хребты? — снова прозвучал нетерпеливый вопрос.

— Мы пели вчера до одиннадцати часов вечера херувимскую… Матушка приказали, — почтительно отвечала маркиза.

— Это не оправдание! — так и закипела вся Погонина. — Это не оправдание!.. А утро на что?

— Утром мы в соборе были, Анна Захаровна.

— А до собора? — уже в голос выкрикнула та. — До собора! Небось, нежились в постелях? О небесных миндалях мечтали? А?

— Что же нам в пять часов вставать, что ли! И так уж в шесть будят!..

— Кто это сказал?

Круглые и без того глаза Погониной округлились еще больше.

— Кто это сказал? Игранова, ты? — визжала она.

— А хоть бы и я! — раздался голос Играновой.

— Дерзкая! Ну, хорошо!.. Мне нет дела, почему вы все не выучили. Вы обязаны были выучить… Игранова, выходи к доске, отвечай хребты… проговорила или, вернее, прокричала рассвирепевшая учительница.

Вся бледная от злости, она застучала при этом кулаком по столу кафедры и затопала ногой.

Игранова поднялась нехотя с черной деревянной скамьи, приделанной к пюпитру, за которыми сидели пансионерки во время уроков, и, не торопясь, подошла к карте Европы, развешенной на черной же классной доске.

— Отвечай, какие есть хребты.

Черные глазки Играновой заискрились насмешкою. Девочки замерли в ожидании какой-нибудь выходки, на которые была великая выдумщица их общая любимица.

С последней скамьи тянулась Паня Старина, дочь труженицы прачки, бесконечно старательная в учении девочка и первая ученица.

— Катя, Бога ради, не выкинь чего-нибудь… Молчи лучше!.. — шептала она чуть слышно по адресу «мальчишки».

— Старина, уймись! — резко крикнула учительница, и багровые пятна румянца зажглись по ее прыгающим от волнения и гнева щекам.