Лесовичка, стр. 11

Насмешливое лицо Виктора высунулось меж деревьев.

— Мое вам нижайшее, Митриада Пафнутьевна! — прозвенел с высоты дерева его звонкий, насмешливый голос.

Та вся так и вскипела.

— Озорник! Право, ну, озорник! Постой-ка-сь, я графу пожалюсь…

— Пожалуюсь, надо говорить пожалуюсь, а не «пожалюсь», Антимония Акакиевна! — невозмутимо поправил тот.

— Тьфу ты, напасть! Да перестанешь ли ты дразниться, сударь…

— Не перестану, Панихида Простоквашевна!

— Тьфу!

— Грешно на Божие творение плеваться, Тумба Утрамбововна.

— Нишкни! Вот я тебе, постой-ка! — вся ходуном заходила старуха.

— Силы несоразмерны, Акулина Голоспоровна. Я, можно сказать, во цвете лет и сил, и вам со мной не справиться. Впрочем, если угодно, попробуем… Нет? Не желаете? Тогда наше вам нижайшее… Счастливо оставаться, Перепетуя Фыркаловна. До приятного свидания!

И в один миг, с живостью обезьяны, мальчик соскочил с дерева, с самым галантным видом расшаркался перед взбешенной старухой и исчез веселый, смеющийся и задорный.

Василиса со злостью плюнула ему вслед. Потом кинула рассерженный взгляд на Ксаню и, увидя, что обычно мрачные глаза последней загорелись насмешливыми огоньками, дала полную волю охватившему ее гневу:

— Вот господа-то мои раздобыли сокровище!.. Нашли прелесть! Обули, одели, призрели нищенку, а она что? Неблагодарная, злая, чем отплатила? Чем отплатила-то? Нищенка! Чем ты отплатила, лесовское отродье, а? Чем?..

Василиса оборвала неожиданно свою речь на полуслове… В одну секунду Ксаня была перед ней, дрожащая, бледная, со страшно разгоревшимся одичалым взором. Ее сильные, смуглые руки впились в толстые плечи экономки. Бледное, исковерканное бешенством лицо приблизилось почти вплотную к лицу старухи. В эту минуту она была страшна. Жуткий огонь зажегся пламенем в ее черных огромных глазах.

— Слушай, ты! — скорее свистом и шипением, нежели голосом, сорвалось с ее губ, побелевших от ярости. — Слушай, ты посмей только назвать меня нищей еще раз, только посмей! Я тебе покажу!.. Нищие просят милостыню, а я не прошу… ничего не прошу, ни одежды, ни еды, ничего, как есть… Меня силой сюда взяли, от леса отняли… Не хотела я от леса, от Василия, от березок и дубов да солнца, а они сами меня против воли в клетку посадили — как птицу!.. А я не хотела, не просила и одежды этой не просила… Вот она одежда графская… Вот! Вот! Вот!

И, прежде чем присевшая со страха на землю старуха могла сказать хоть слово, Ксаня рванула с себя рукав изящной рубашечки, за ним другой, за рукавами золотистый шарф, и в одну минуту от лифа, рубашки и шарфа валялись одни только жалкие лоскутки, брошенные в лицо ошеломленной Василисы.

Старуха, испуганная насмерть необычайным проявлением злобы в до сих пор угрюмой и тихой девочке, в ужасе закрыла глаза, но тотчас же открыла их снова и взвизгнула пронзительным фальцетом, чуть живая от страха:

— Ба-тю-у-шки! Уби-ва-а-ют!

— Только посмей меня нищей назвать!.. Только посмей еще раз! — прохрипела не своим голосом Ксаня.

— У-би-ва-а-ют! — еще раз взвизгнула Василиса и припала ничком к траве.

Ксаня с горящими глазами и перекошенным от гнева лицом стояла перед него.

— Что такое? Что случилось? Милая, что с вами?

Неожиданно расступились кусты малинника, и графиня Ната очутилась подле бледной и дрожащей еще от волнения Ксани.

— Ксения! Милая! Что такое? Что с вами? Вы почти раздеты!.. Ах, что это? — внезапно увидев пестрые и белые куски в траве, произнесла она смущенно. — В чем же дело, наконец?

— Она… она… я… я… нищей меня назвала, нищей… — могла только выговорить Ксаня, указывая на лежавшую на земле Василису. — Как она смеет?.. Уйду… уйду!.. Я не хочу больше… Я вольная… я лесная… Не хочу я… Не нищая я! Нет!

— Милая! Успокойтесь… Царевна моя лесная! Черноокая фея моя! Мне доверьтесь… Одной мне… Ксения!.. Голубушка!.. Не слушайте ее… Она злая, завистливая, нехорошая… Я с вами… Успокойтесь, милая… А вы, тут графинюшка быстро повернулась к все еще лежавшей на траве Василисе и проговорила строгим, надменным и повелительным голосом: — а вас, если вы еще раз обидите Ксаню, я попрошу маму выгнать вон… Да… выгнать!.. Ксаня моя подруга… Зазнались вы очень. Не сметь больше оскорблять лесную барышню! Слышите!

И, гордо поведя плечиками, она обняла Ксаню и быстро направилась с ней из чащи кустов.

Василиса так и замерла на месте в своей странной позе, глупо выпуча глаза. Она тяжело дышала и утирала обильно струившийся пот с лица… Так пролежала она несколько минут, но вдруг вскочила на ноги, как ошпаренная, вся красная, униженная, злая.

— Меня выгнать? Меня? Да нешто можно это? Двадцать лет верой и правдой служила, и вдруг так-то!.. И из-за кого?! Из-за нищей девчонки… Из-за лесовички, колдовского отродья!.. Меня вон? Меня — верную слугу?.. Нет, матушка Наталья Денисовна, не бывать этому… Молода больно, сударыня… Крылышки еще не отрастила, чтобы верными отцовскими слугами распоряжаться! Как же! Откажут! Сейчас! Держи карман шире!.. А тебя, лесовичка непутевая, тебя уже я знаю, как уважу, милушка! Будешь меня помнить, некрещеная душа!

И грозя своим объемистым кулаком в пространство, Василиса Матвеевна, охая и кряхтя, стала выбираться из цепких кустов малинника.

Глава IX

Пытка. — Близнецы. — Урок танцев

Утро. Солнце палит немилосердно. В огромной комнате с большим венецианским окном, носящей громкое название «студии» или художественной мастерской графини, у мольберта, с палитрой и кистями в руке, сидит сама графиня Мария Владимировна. Перед ней, на растянутом в рамках полотне, изображение чего-то пестрого, хаотического. В отдалении, на деревянных, наскоро сколоченных мостках, забросанных всевозможным ярким тряпьем, стоит ее модель.

Это Ксаня.

На ней накинуты пестрые, яркие тряпки и цветы. Целый каскад цветов струится со смуглых, обнаженных плеч, с черных, как вороново крыло, кудрей, с груди и шеи.

Но лицо Ксани не соответствует ее ликующему, праздничному наряду. «Лесовичка» дышит бурно и тяжело. Она устала.

Вот уже около месяца мучает ее каждое утро графиня, рисуя с нее картину, которая никак не может вылиться на полотне с достаточной ясностью и правдивостью. Графиня сердится и винит во всем Ксаню. Ксаня виновата — не умеет «позировать», не умеет спокойно простоять полчаса, не двигаясь, не шевелясь.

Очевидно, время увлечения графини прелестной дикаркой приходило к концу.

Нужно сказать, что графиня увлекалась всегда чем-нибудь горячо, но недолго. У графини Марии Владимировны вошло точно в привычку постоянно обожать что-либо, восхищаться чем-нибудь. Вне этого восхищения не было смысла жизни для графини. Когда дела графа пошатнулись настолько, что вся графская семья должна была перекочевать из Петербурга в эту лесную трущобу — как называла графиня родовое имение мужа, — она пристрастилась прежде всего к розам. Несмотря на пошатнувшиеся дела, граф все-таки обладал достаточными средствами, чтобы жить в своей усадьбе широко, тратить на ее украшение. И целый цветник роз окружил старый ветхий дом забытой усадьбы. По требованию графини выписали нарочно садовника и с какой-то материнской нежностью стали выводить прелестные цветы. Пышные, они протягивали ласково встречным свои головки и наполняли медвяным запахом и старый сад, и старый дом, и окрестные поля. Но вскоре розы надоели графине и были забыты. Их сменила живопись. Графиня вдруг почувствовала в себе священный огонь искусства, разом запылавший в недрах ее души. Когда-то, в детстве, она, как и многие другие девушки из аристократических домов, училась живописи, но потом бросила ею заниматься. В деревне, от скуки, она опять принялась за кисть и палитру, сначала очень горячо и усердно; но мало-помалу живопись стала надоедать графине. Она объяснила это однообразием природы в деревне и отсутствием «интересных» типов. «Россия не Италия, — говорила графиня, там каждая девушка так и напрашивается на полотно и там я, конечно, никогда не бросила бы кисти… Но здесь? Кого и что писать?» И графиня перестала даже заглядывать в свою «студию». Палитра и кисти лежали заброшены, а сама графиня начала убийственно скучать в своем затишье, без раутов и балов столичной жизни.