Дикарь, стр. 13
ГЛАВА XV
Праздник кончается…
— Ты здесь, Маша?
— Димушка!
— Ты проголодалась, должно быть, бедняжка? Ну, кушай скорее… Вот я тебе принес… — И Дима спешно стал опорожнять свои карманы и раскладывать на грубо сколоченном столе беседки захваченные для маленькой подруги яства.
Маша, сверкая загоревшимися от удовольствия глазенками, уничтожала столь редкостные для неё вещи.
— Вкусно, ах, как вкусно! — причмокивая языком проговорила она, лукаво поглядывая на Диму. — Спасибо тебе…
Она не договорила. Перед нею в дверях беседки показалась высокая, худая фигура барона. Из-за его спины выглядывали: Никс, Лина и Тони.
Дима тоже сразу заметил непрошенных гостей и весь затрясся от гнева.
— Подсматривали?.. Подсматривали? Ах, как это благородно! — глухо проронил он.
— Ай, он драться хочет! — взвизгнула не своим голосом Тони, заметив энергичное движение Димы вперед, и первая попятилась к выходу.
— Милый Вадим, не надо сердиться… — пела Лина. — Уверяю вас, мы не намерены были подсматривать или подслушивать. Мы просто вышли в сад и случайно очутились тут…
Но Дима ее и не слушал даже. Стиснув кулаки, он шагнул по направлению к барону.
— Стыдно подслушивать… Стыдно… — процедил он сквозь зубы, блеснув на него недобрым взглядом исподлобья.
Фон Таг струсил не на шутку и стал пятиться к двери.
— Драться с вами не стану, Вадим, я не из тех босяков…
Он не договорил. Приближаясь к выходу, барон поскользнулся у порога и грохнулся об пол.
Это случилось так неожиданно, что в первую минуту все застыли на месте. Но вот Маша опомнилась первая и громко и весело расхохоталась.
— Ха-ха-ха! Чудной какой!
— Дура! — сердито буркнул на нее, поднимаясь с пола, Герман.
В ту же минуту к нему подскочил Дима.
— Не смей! — крикнул он повелительно, — слышишь? Не смей! Не смей называть ее дурой… Сам…
— Дима, опомнись, что ты говоришь? — выступил державшийся позади барышень Никс.
— Не твое дело! Молчи! — резко оборвал его Дима.
— Дикарь, мужлан! От такого всего можно ожидать! — говорил Никс, когда обе пары, возмущенные и негодующие, снова углубились в аллею, по направлению к дому.
В эту минуту тихие, нежные, ласкающие звуки вальса послышались из раскрытых окон дома.
— Танцевать, mesdames et messieurs! Танцевать! Кавалеры, приглашайте своих дам! — кричит дирижер Базиль Футуров, спеша с террасы на площадку сада. Эта площадка заранее была, по приказанию Петра Николаевича, приспособлена к танцам. Был устроен довольно прочный настил из досок, кругом мигала разноцветными огоньками гирлянда фонариков, навешанных на проволоку, а по бокам были поставлены легкие садовые диваны и кресла.
А из открытых окон залы, где сидел за роялем приглашенный из столицы тапер, неслась нежная и красивая мелодия вальса… Эта нежная, красивая мелодия долетела и до слуха Димы и Маши, находившихся в беседке.
— Там плясать начали… Ступай, Димушка! — проговорила Маша, грустно взглянув на своего приятеля.
Этот грустный взгляд насквозь пронизал Вадима. Он ясно понял, как страстно хотелось сейчас его маленькому другу попасть туда, на садовую площадку и близко полюбоваться танцами.
Самого Диму нисколько не привлекали к себе ни иллюминация, ни танцы; напротив, общество Германа, Лины и Тони, с которыми ему неизбежно пришлось бы столкнуться там, заставляли Диму предпочесть тихий приют беседки, рядом с его маленькою приятельницею. Но, видя, как яркая обстановка праздника влечет к себе девочку, Дима не рискнул лишить ее этого скромного удовольствия.
— Знаешь, что? Пойдем… Я отведу тебя туда, где танцуют, и вызову Ни. Она попросит разрешения у Петра Николаевича и у мамы побыть тебе на вечере… Ведь нынче мой последний день дома, и они не захотят огорчить меня и не откажут в этом.
И сказав это, Дима решительно взял за руку Машу и двинулся с нею к выходу из беседки.
Не успели они подойти к площадке, посреди которой кружились танцующие пары, как Ни, вся сияющая, выбежала к ним навстречу.
— Как хорошо ты сделала, что пришла, Маша! Вот умница! Вот молодец! — и, прежде нежели девочка успела опомниться, Ни подхватила ее за талию и бешено-быстро закружилась с нею, смешавшись с другими танцующими.
Дима не умел танцевать и следил издали за танцующими парами. До его ушей долетали обрывки разговоров.
— Он с ума сошел, иначе не притащил бы сюда эту оборванку! — негодовала Тони.
— Ах, она в самом деле очень мила… — тянула у уха Германа танцующая с ним Лина.
— Какая очаровательная девочка! M-elle Ни, откуда вы взяли такую прелесть? — воскликнула, окончив вальс, Ганзевская, веселившаяся не менее молодежи на этом полудетском вечере, и поймала Машу за руку, — Да ты не приятельница ли Димы, красоточка моя?
Маша смущенно и радостно закивала головою. Её щеки и глаза разгорелись, пурпуровые губы улыбались, белые зубы сверкали, как жемчужины.
— Ну, пойдем, моя прелесть, танцевать со мною! — весело улыбаясь, продолжала Зоя Федоровна и увлекла Машу на середину площадки.
Бедная девочка была сегодня счастлива, как никогда. Ей казалось сейчас, что она спит и видит сон, упоительный и прекрасный. Куда-то далеко, далеко уплыло все настоящее: брань и побои Сережки, плетка дяди Савела, голод и грязь. На смену им — огни иллюминации, музыка, веселые танцы.
Но сон этот мгновенно рассеялся.
— Положительно, это бестактно со стороны милейшего Всеволодского — допускать в наше общество какую-то побирушку. Ты, как желаешь, а я слуга покорный. Минуточки больше не останусь здесь, — буркнул барон фон Таг, подойдя вплотную к сестре.
— И я… я тоже… — рванулась за братом Тони.
— Это они про меня… Это они про меня! — едва удерживаясь от слез, прошептала Маша, судорожно хватаясь за руку Ганзевской. — Господи, да что же это такое! Пустите уж меня… Уж лучше я уйду, чем гостям таким уезжать…
Зоя Федоровна, видя волнение девочки, вывела ее из круга и почти бегом побежала с нею в сторону от освещенной фонариками площадки. Здесь, в стороне, в березовой аллее, стояла скамейка. Ганзевская села на нее и усадила подле себя Машу.
— Расскажи мне, девочка, как попала ты туда?.. — спросила она, сочувственно поглядывая в черные глаза Маши.
— Куда попала? — не поняла Маша.
— Да в эту артель… нищих… — произнесла Зоя Федоровна.
Маша подняла на нее свои большие, черные глаза.
— Как попала? Да так уж случилось… При маменьке покойной мы в углу с нею да с Серегой жили. По папертям церковным Христа ради сбирали. А там маменька померла, нас и забрали, бесприютных, и привезли сюда…
— А до этого? До этого, Маша?
— А до этого портняжили маменька, а тятя наш сторожем у казенных складов был. Да скоро помер тятя-то, я еще крошкой была. А там у маменьки болезнь приключилась, работать уж не могла она, И стали мы побираться Христовым именем.
— Тяжело тебе это, Маша? Вероятно, много сочувствия и ласки прочла девочка в кротких и ласковых глазах своей собеседницы, потому что вся вспыхнула, потупилась и залилась слезами.
Сбивчиво и нескладно, между всхлипываниями и плачем, полился горячий рассказ Маши: про Савела, и про Серегу, и про Федьку Косого, и про Семку Вихрастого. Вся боль, вся обида на них, на их грубое с нею обращение, вылились в этом бесхитростном рассказе.
Зоя Федоровна внимательно слушала ее.
В доброй, отзывчивой душе молодой женщины уже шевелилось желание помочь этой девочке.
— Послушай, Маша, а что, если я возьму тебя и увезу к себе? Ты бы согласилась поселиться у меня в доме, помогать в мелкой работе? Я бы и жалованье тебе платила… Ну, что, Маша? — спросила она, обнимая девочку и глядя ей в глаза.
С минуту та не могла произнести от волнения ни слова… Таким горячим светом, таким счастьем брызнули ей в душу эти слова. Огромная радость заполнила сердце девочки. Ей неудержимо захотелось упасть на колени перед доброй барыней и целовать её руки и обливать их слезами благодарности.