Сдается в наем, стр. 54
Дверь его комнаты была раскрыта, свет включён; мать его, все ещё в вечернем платье, стояла у окна. Она обернулась и сказала:
– Садись, Джон, поговорим.
Она села на стул у окна, Джон – на кровать. Её профиль был обращён к нему, и красота и грация её фигуры, изящная линия лба, носа, шеи, странная и как бы далёкая утончённость её тронули Джона. Никогда его мать не принадлежала к окружающей её среде. Она входила в эту среду откуда-то извне. Что скажет она ему, у которого так много на сердце невысказанного?
– Я знаю, что Флёр приезжала сегодня. Я не удивлена.
Это прозвучало так, как если бы она добавила: «Она дочь своего отца!» – и сердце Джона ожесточилось. Ирэн продолжала спокойно:
– Папино письмо у меня. Я его тогда собрала и спрятала. Вернуть его тебе, милый?
Джон покачал головой.
– Я, конечно, прочла его перед тем, как он дал его тебе. Он сильно преуменьшил мою вину.
– Мама! – сорвалось с губ Джона.
– Он излагает это очень мягко, но я знаю, что, выходя за отца Флёр без любви, я совершила страшный поступок. Несчастный брак может исковеркать и чужие жизни, не только нашу. Ты очень молод, мой мальчик, и ты слишком привязчив. Как ты думаешь, мог бы ты быть счастлив с этой девушкой?
Глядя в тёмные глаза, теперь ещё больше потемневшие от боли, Джон ответил:
– Да, о да! Если б ты могла.
Ирэн улыбнулась.
– Восхищение красотой и жажда обладания не есть ещё любовь. Что, если с тобой повторится то же, что было со мною, Джон: когда задушено все самое сокровенное; телом вместе, а душою врозь!
– Но почему же, мама? Ты думаешь, что она такая же, как её отец, но она на него непохожа. Я его видел.
Опять появилась улыбка на губах Ирэн, и у Джона дрогнуло что-то в груди; столько чувствовалось иронии и опыта за этой улыбкой.
– Ты даёшь, Джон; она берет.
Опять это недостойное подозрение, эта неуверенность, крадущаяся за тобой по пятам! Он горячо сказал:
– Нет, она не такая. Не такая. Я… я только не могу причинить тебе горе, мама, теперь, когда отец…
Он прижал кулаки к вискам.
Ирэн встала.
– Я сказала тебе в ту ночь, дорогой: не думай обо мне.
Я сказала это искренно. Думай о себе и о своём счастье!
Дотерплю, что осталось дотерпеть, я сама навлекла это на себя.
– Мама! – опять сорвалось с губ Джона.
Она подошла к нему, положила руки на его ладони.
– Голова не болит, дорогой?
Джон покачал головой: нет. То, что он чувствовал, происходило в груди, точно там две любви раздирали надвое какую-то ткань.
– Я буду всегда любить тебя по-прежнему, Джон, как бы ты ни поступил. Ты ничего не утратишь.
Она мягко провела рукой по его волосам и вышла.
Он слышал, как хлопнула дверь; упав ничком на кровать, он лежал, затаив дыхание, переполненный страшным, напряжённым до предела чувством.
VII. МИССИЯ
Спросив за чаем о Флёр, Сомс узнал, что её с двух часов нет дома уехала куда-то на машине. Целых три часа! Куда она поехала? В Лондон, не сказав ни слова отцу? Никогда не мог он до конца примириться с автомобилями. Он принимал их в принципе, как прирождённый эмпирик или как Форсайт, встречая каждый новый признак прогресса неизменным: «Что же! Без этого теперь не обойтись», – но на деле он считал их слишком быстрыми, большими и вонючими. Вынужденный, по настоянию Аннет, завести машину, комфортабельный ролхард, с жемчужносерой обивкой, с электрическими лампочками, с небольшими зеркалами, пепельницами, вазами для цветов (всё это отдавало бензином и духами), он, однако, смотрел на неё так, так смотрел, бывало, на своего зятя Монтегью Дарти. Машина воплощала для него всё, что было в современной жизни быстрого, ненадёжного и скрыто-маслянистого. В то время как современная жизнь делалась быстрей, распущенней и моложе, Сомс делался старте, медлительней и собраннее, туже думал, меньше говорил, как раньше его отец Джемс. Он почти сознавал это сам. Темпы и прогресс все меньше и меньше нравились ему. И потом, ездить в автомобиле – значит выставлять напоказ своё богатство, а это Сомс считал небезопасным при нынешнем настроении рабочих. Был у него однажды случай, когда его шофёр Симз переехал единственное достояние какого-то рабочего. Сомс не забыл, как вёл себя хозяин, – хоть очень немногие на его месте стали бы задерживаться по таким пустякам. Ему было жаль собаку, и он был готов принять её сторону против автомобиля, если бы грубиян хозяин не держался так нагло. Пятый час быстро истекал, а Флёр не возвращалась, и все чувства в отношении автомобиля, которые Сомс когда-либо пережил прямо или косвенно, смешались у него в груди, под ложечкой сосало. В семь он позвонил через междугородную сестре. Нет! На Грин-стрит Флёр не заезжала. Так где же она? Сомса начали преследовать видения страшных катастроф: его любимая дочь лежит под колёсами, её красивое платье с оборками все в крови и дорожной пыли. Он прошёл в её комнату, тайком осмотрел её вещи. Она ничего не взяла – ни чемодана, ни драгоценностей. Это успокоило некоторые его подозрения, но усилило страх перед несчастным случаем. Как ужасно вот такое беспомощное ожидание, когда пропадает у тебя любимое существо, в особенности если ты при этом не выносишь суеты и огласки! Что делать, если она не вернётся к ночи?
В четверть восьмого он услышал шум автомобиля. Точно большая тяжесть свалилась с сердца, он поспешил вниз, Флёр вышла из машины – бледная, усталая на вид, но целая и невредимая. Он её встретил в холле.
– Ты заставила меня тревожиться. Где ты была?
– В Робин-Хилле. Извини, дорогой. Пришлось поехать. Я расскажу потом.
И, наградив его мимолётным поцелуем, она убежала к себе.
Сомс ждал в гостиной. Ездила в Робин-Хилл! Что это предвещает?
За обедом нельзя было поднять эту тему – приходилось считаться с щепетильностью лакея. Нервное волнение, пережитое Сомсом, и радость, что дочь жива и здорова, отнимали у него силы осудить её за то, что она сделала, или воспротивиться тому, что она собиралась делать дальше; в расслабленном онемении ждал он её признаний. Страшная штука жизнь! Вот он дожил до шестидесяти пяти лет, сорок лет провёл в том, что строил здание своей обеспеченности, а все так же не властен управлять ходом вещей всегда вынырнет что-нибудь, с чем нельзя мириться! В кармане его смокинга лежит письмо от Аннет. Собирается через две недели домой. Он совершенно не знает, что она там делала. И рад, что не знает. Её отсутствие было для него облегчением. С глаз долой – из мыслей вон! А теперь она возвращается. Не было хлопот! И Кром старший упущен – попал в лапы к Думетриусу, а ведь только потому, что он из-за анонимного письма забыл о Болдерби и о картине. Украдкой подметил он напряжённое выражение на лице дочери, точно и она воззрилась на картину, которую не может купить. Сомс почти жалел, что кончилась война. Во время войны волнения как-то не так волновали. По ласковому голосу, по выражению её лица Сомс знал, что дочь чего-то хочет от него, но не знал наверное, умно ли будет дать. Он отодвинул от себя нетронутую тарелку с сыром и даже закурил за компанию с Флёр папироску.
После обеда Флёр завела электрическую пианолу. Самые мрачные предчувствия обступили Сомса, когда дочь села на мягкую скамеечку у его ног и взяла его за руку.
– Дорогой, не сердись на меня. Я должна была повидаться с Джоном – он мне писал. Он попытается воздействовать на свою мать. Но я всё обдумала. Это, в сущности, в твоих руках, папа. Если бы ты мог убедить её, что наш брак ни в каком смысле не означал бы возобновления прошлого! Что я останусь твоею дочкой, а Джон её сыном; что ты не стремишься встречаться ни с ним, ни с нею, и ей не нужно будет встречаться ни с тобой, ни со мной! Ты один можешь её убедить, дорогой, потому что обещать это можешь только ты. Нельзя же обещать за другого. Ведь тебе не будет слишком уж неловко увидеться с нею один только раз – теперь, когда отец Джона умер?
– Слишком неловко? – повторил Сомс. – Это просто немыслимо!