Сдается в наем, стр. 22

– Я объяснила нашему шофёру, что меня укачало в поезде, – сказала Флёр. – У тебя был достаточно естественный вид, когда ты выходил на платформу?

– Не знаю. Что ты называешь естественным?

– Для тебя естественно выглядеть сосредоточенносчастливым. Когда я увидела тебя в первый раз, я подумала, что ты ни капли не похож на других людей.

– В точности то же я подумал о тебе. Я сразу понял, что не буду любить никого, кроме тебя.

Флёр засмеялась.

– Мы до нелепости молоды. А юные грёзы любви несовременны, Джон. К тому же они поглощают массу времени и сил. Сколько весёлых похождений предстоит тебе в жизни! Ведь ты ещё и не начал; даже стыдно, право. И я; Как подумаешь…

На Джона нашло смущение. Как она может говорить такие вещи сейчас, перед самой разлукой!

– Если ты так говоришь, я не могу уехать. Я скажу маме, что должен работать. Подумай, что творится в мире.

– Что творится?

Джон глубоко засунул руки в карманы.

– Да, именно: подумай, сколько людей умирают с голоду.

Флёр покачала головой.

– Нет, я не желаю портить себе жизнь из-за ничего.

– Из-за ничего! Но положение отчаянное, и ведь нужно как-то помочь.

– Ох, всё это я знаю. Но людям нельзя помочь, Джон; они безнадёжны. Только их вытащат из ямы – они тотчас лезут в другую. Смотри, они все ещё дерутся, строят козни, борются, хотя ежедневно умирают кучами. Идиоты!

– Тебе их не жалко?

– Жалко? Конечно, жалко, но я не намерена из-за этого страдать: что в том пользы?

Они замолчали, взволнованные: перед каждым впервые обнажилась на мгновение природа другого.

– По-моему, люди – скоты и идиоты, – упрямо повторила Флёр.

– По-моему, они просто несчастные, – сказал Джон.

Между ними словно произошла ссора в этот высокий и страшный час, когда в последних просветах между ракитами им уже виделась разлука.

– Ладно, ступай спасай своих несчастных и не думай обо мне.

Джон застыл на месте. На лбу у него проступила испарина. Он весь дрожал; Флёр тоже остановилась и хмуро глядела на реку.

– Я должен хоть во что-нибудь верить, – сказал Джон в смертельной тоске. – Все люди созданы, чтобы наслаждаться жизнью.

Флёр засмеялась.

– Да, но ты сам-то смотри не упусти своё. Впрочем, может быть, по твоим понятиям, наслаждение заключается в том, чтобы мучить самого себя. Таких немало, что и говорить.

Она была бледна, глаза её стали темнее, губы тоньше. Флёр ли это смотрела на воду? У Джона явилось чувство нереальности, точно он переживает сцену из романа, где влюблённому приходится выбирать между любовью и долтом. Но вот она оглянулась на него. Ничего не могло быть упоительней этого быстрого взгляда. Он подействовал на Джона, как натянутая цепь на собаку, – заставил его рвануться к девушке, виляя хвостом и высунув язык.

– Нечего нам глупить, – сказала она, – времени слишком мало. Смотри, Джон, отсюда тебе будет видно, где я переправлюсь через реку. Вон там, за поворотом, у опушки леса.

Джон увидел конёк крыши, две-три дымовые трубы»; заплату стены между деревьями – и у него упало сердце.

– Мне нельзя больше мешкать. Лучше не заходить дальше той изгороди, там слишком открыто. Дойдём до неё и распрощаемся.

Они молча шли бок о бок, рука об руку, приближаясь к изгороди, где полным цветом распустился боярышник, белый и розовый.

– Мой клуб – «Талисман», Стрэттон-стрит. Пикадилли. Туда можно писать совершенно безопасно, и я бываю там довольно аккуратно раз в неделю.

Джон кивнул. Лицо его застыло, глаза глядели на неподвижную точку в пространстве.

– Сегодня двадцать третье мая, – сказала Флёр, – девятого июля я буду стоять перед «Вакхом и Ариадной» [39] в три часа; придёшь?

– Приду.

– Если тебе так же скверно, как мне, значит все хорошо. Пусть пройдут эти люди!

Муж и жена, гулявшие с детьми, шли мимо по-воскресному чинно.

Последний из них прошёл наконец в калитку.

– Семейный жанр! – сказала Флёр и прислонилась к цветущей изгороди. Ветви боярышника раскинулись над её головой, и розовая кисть прильнула к щеке. Джон ревниво протянул руку, чтобы отстранить её.

– Прощай, Джон.

Мгновение они стояли, крепко сжимая Друг Другу руки, Потом губы их встретились в третий раз, а когда разомкнулись, Флёр отпрянула и, метнувшись за калитку, убежала. Джон стоял там, где она его оставила, прижимался лбом к той розовой кисти. Ушла! На вечность – на семь недель без двух дней! А он тут упускает последнюю возможность смотреть на неё! Он бросился к калитке. Флёр быстро шла, чуть не наступая на пятки отставшим детям. Она обернулась, помахала ему рукой, потом заторопилась вперёд, и медленно шествовавшая семья заслонила её от его глаз.

Вспомнилась смешная песенка:

И он в смятении заспешил назад к Рэдингскому вокзалу. Всю дорогу до Лондона и от Лондона до Уонсдона он держал на коленях раскрытое «Сердце стези!» и слагал в уме стихотворение, до того переполненное чувством, что строки нипочём не желали рифмоваться.

XII. КАПРИЗ

Флёр спешила. Быстрое движение было необходимо: она опаздывает, и когда придёт, ей понадобится весь её ум. Уже миновала она острова, станцию, гостиницу и направилась к перевозу, когда увидела у берега лодку, в которой стоял во весь рост, держась за прибрежные кусты, какой-то молодой человек.

– Мисс Форсайт, – сказал он, – разрешите мне вас перевезти. Я нарочно для этого приехал.

Она в полном недоумении вскинула глаза.

– Ничего странного нет: я пил чай у ваших родителей.

И решил, что помогу сократить вам дорогу. Мне как раз по пути, я собрался назад в Пэнгборн [40]. Меня зовут Монт. Я вас видел на выставке, помните? Когда ваш отец пригласил меня посмотреть его картины.

– Ах да, – сказала Флёр, – помню – платок.

Она в долгу перед этим молодым человеком, он дал ей Джона; и, приняв протянутую руку, Флёр вошла в лодку. Ещё взволнованная, ещё не отдышавшись, она сидела молча; но спутник её отнюдь не молчал. Флёр в жизни не слышала, чтобы человек так много наговорил в такой короткий срок. Он сообщил ей свой возраст – двадцать четыре года; свой вес – десять стонов одиннадцать [41] ; своё местожительство – неподалёку; описал свои переживания под огнём и своё самочувствие во время газовой атаки; раскритиковал «Юнону», высказав кстати своё собственное понимание этой богини; упомянул о копии Гойи, добавив, что Флёр не слишком на неё похожа; дал беглый обзор экономического положения Англии; назвал мсье Профона – или как его бишь? – «милейшим человеком»; заметил, что у её отца есть несколько «весьма замечательных» картин, но есть и «ископаемые»; выразил надежду, что ему разрешат заехать за ней и покатать её по реке – на него вполне можно положиться; спросил её мнение о Чехове, высказал ей своё; изъявил желание пойти как-нибудь вместе на русский балет; признал имя Флёр Форсайт просто очаровательным; выругал своих родителей за то, что они в добавление к фамилии Монт дали ему имя Майкл; набросал портрет своего отца и сказал, что если она соскучилась по хорошей книге, то пусть прочтёт книгу Иова [42]; его отец похож на Иова, когда у Иова ещё была земля.

– У Иова не было земли, – возразила Флёр, – у него были только стада овец и коров, и он кочевал с места на место.

– Жаль, что мой родитель не кочует с места на место, – подхватил Майкл Монт. – Не подумайте только, что я зарюсь на его землю. Скучно в наши дни владеть землёй. Вы не согласны?

– В нашей семье никто не владел землёй, – сказала Флёр. – У нас всякая другая собственность. Кажется, один из дядей моего отца в Дорсете владел когда-то сентиментальной фермой, потому что оттуда ведёт начало наш род; но она требовала больше расходов, чем давала ему благ.