Гибель синего орла, стр. 41
Едва сдерживаю возмущение: он готов потерять оленей от эпидемии, лишь бы не рисковать своим благополучием. Неужели и последнее объяснение окончится пустой вспышкой, тяжелым личным столкновением?
Разворачиваю на столе карту. В двухмесячное «сидение» на усадьбе разрисовал цветной тушью маршрут похода на Омолон, неизвестные речки и озера, часть омолонского русла, сопку Поднебесную, ягельные боры и в дальнем углу карты безымянные вершины Синего хребта (положил их на градусную сетку засечками с двух омолонских сопок).
— Смотрите, сплошные поля ягельников, олени в тайге привыкли, зимовку хорошо провели…
— Ну, это еще неизвестно. Промышленники с Колымской заимки пишут: оленей ваших видели в устье Омолона, повернул твой Ромул обратно табун.
— Не повернет Ромул оленей!
Алексей Иванович хмуро разглядывает карту, почесывая небритую щеку. Глубокие морщинки залегли между черными бровями. О чем он думает? Ох, если бы он знал, что Пинэтаун спит в главном общежитии совхоза, а в ближней пастушеской бригаде пережидает пургу Ромул, рассчитывая получить приказ об отступлении.
— Передача совхоза, Алексей Иванович, на носу. Магадан поддержит поход к Синему хребту — живое мясо на ногах к приискам подгоняем.
Искра тревоги мелькнула и погасла в темных глазах, — кажется, попал в цель. Может быть, передача совхоза таежному строительству перевесит чашу весов?
Он решительно встряхивает густой шевелюрой:
— Ладно, пойдешь к Синему хребту…
— Алексей Иванович!
— Пойдешь, если подпишешь документ.
— Документ?
Директор подвигает мне лист плотной бумаги, исписанный размашистыми строками. Читаю бумагу, буквы пляшут перед глазами — вот последний козырь.
— Ого! Кабальная грамота…
— Не согласен? — живо спрашивает Алексей Иванович, пряча усмешку в черный ус.
На бумаге написано от моего имени согласие принять на себя всю материальную ответственность за перегон трехтысячного табуна оленей на плоскогорья Синего хребта.
— Что, не понравилось? Это тебе не диссертация… Полтора миллиона на ногах — к приискам гонишь, а на меня напираешь… Вот и решай теперь.
Читаю ультиматум. И только сейчас представляю всю глубину ответственности и риска перегона полудиких тундровых оленей в глубь девственной тайги. Как заглянуть в будущее, увидеть, что ожидает меня на плоскогорьях Синего хребта? Имеет ли право директор в государственном хозяйстве требовать единоличной ответственности? Ведь личная ответственность в советском хозяйстве сочетается с коллективной. А если распустим табун в тайге? Что тогда?
Последний ход рассчитан тонко: не лучше ли действительно отступить, повернуть табун на Колыму и спокойно плыть по течению, ни за что не отвечая?
Директор хитровато щурится, словно читая скрытые мысли, и преспокойно ожидает ответа. Сейчас он его получит! Хватаю ручку и подписываю «кабальную грамоту»; жирная клякса срывается с пера вместо точки.
— Тьфу ты, бес, подписал!..
— Пишите теперь распоряжение Ромулу ставить табун на отел в Омолонской тайге.
— Черт с тобой, лезь в омут, Жюль Верн омолонский!..
Махнув рукой, директор быстро пишет приказ на клочке бумаги, ломает перо, вытаскивает из кармана печать и прихлопывает бумажку так крепко, что на столе подпрыгивают и звенят стаканы.
Катя тихо вскрикивает во сне, откидывая одеяло.
— Бери, что ли… Хватит на чужих жен поглядывать, — вдруг смеется Алексей Иванович. — Любуйся на Омолоне своей Марией.
Беру приказ. Сердиться не могу, буйная радость теснит грудь. После отела оленей из тайги уже не повернешь, судьба похода к Синему хребту решилась.
Прощаюсь. Говорю, что выеду на Омолон утром.
— В такую пургу ехать? Окончательно спятил…
— Нужно, ждут вашего приказа на Омолоне.
Хочу во что бы то ни стало перехватить Ромула в бригаде у Прокопия и завернуть на Омолон. Прошу Алексея Ивановича не показывать моего обязательства никому на усадьбе, не мешать делу обезличкой в походе, ведь Ромул должен головой отвечать за табун.
— Не учи… без тебя знаю! Что же я, не советский человек, что ли? ворчит он, пряча документ в полевую сумку.
Я задумался. Еще не поздно повернуть табун. Может быть, директор опытнее в этих делах, и лучше послушать осторожного совета, пока не поздно… Вспоминаю товарищей и вдруг с особой остротой понимаю, что выиграл битву, отступать нельзя.
— Поехал. Не поминайте лихом!
— Ой, да упрямый ты… чалым.
Он сжимает на прощание руку, и злость больше не портит красивого цыганского лица. В эту вьюжную ночь я не предполагал, что свидеться нам больше не придется — непредвиденные обстоятельства навсегда разведут наши пути.
Глава 7. НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
Ночью я распечатал письмо Марии. За окном по-прежнему бесновалась пурга. Пинэтаун крепко спал на койке, раскинув руки. В потертом конвертике оказался смятый листок, исписанный знакомым мелким почерком. Вот что писала девушка:
«Пишу потому, что не знаю, увидимся ли мы. Помните, как хорошо было вместе: тихим пламенем горела лампа, время близилось к полуночи, а мы долго перебирали омолонские камни, рассматривали золотой самородок. Я была так счастлива. Теперь у нас часто бывает Костя. Дедушка подружился с ним. Костя привозит нам книги из походной библиотечки, и все такой же — нарочно злит меня. Снова перечитала «Как закалялась сталь». У жизни нужно брать только хорошее, воспитать в себе правдивость, справедливость, настойчивость и выдержку, умение постоять за себя и своих товарищей. Вам я все могла говорить и не скрывать ничего. Быть может, наши души и мысли очень близки друг другу? Не хотела посылать письмо и даже смяла его. Но Ромул говорит, что вернет оленей на Колыму, и Вы, может быть, не приедете к нам никогда. Я хорошо понимаю — можно так слиться с делом, которому служишь, что не останется ни места, ни желания, ни времени собственному «я». Если можно, приезжайте.
Письмо взволновало, как нежное прикосновение дружеской руки. Я завидовал Косте: он мог когда хотел видеть Марию, слышать ее голос и говорить с ней. Хотелось чем-то хорошим отблагодарить девушку за ласковое слово. Вот тут я и вспомнил о Булате. Оделся, снял со стены свой зауер и выбрался на улицу.
Долго пришлось карабкаться по сугробам, проклиная пургу, к одинокой хижине Михаила. В окошечке не было света — каюр спал. И я едва добудился старика, барабаня изо всей мочи в обмерзшие стекла.
Неожиданная просьба, да еще в полуночье, удивила каюра. Я просил отдать, в обмен на ружье, Булата — передовика Михайловой упряжки. Михаил купил Булата у промышленников слепым щенком, вырастил в крепкого ездового пса и обучил водить упряжку. Часто каюр брал с неутомимым Булатом первые призы на районных гонках, и передовика, похожего на волка, мечтали заполучить многие каюры Нижне-Колымской тундры.
Но и мое ружье славилось на весь район метким боем. В этой стране дичи ему не было цены. У Михаила разгорелись глаза: весной и осенью он промышлял пролетных гусей и такое ружье имело для него особую ценность.
Старый каюр осторожно поглаживал блестящие «крученые» стволы, покачивая седой головой:
— Эх, парень, знать, присушила тебя девка, коли дорогое ружьишко отдаешь!
Для виду старик поторговался, попросил в придачу дроби и, не вытерпев, ударил по рукам, уж больно хотелось поскорее получить драгоценное ружье.
Кто мог подумать, что несколько часов спустя этот счастливый обмен сохранит нам с Пинэтауном жизнь.
И вот нарта скользит по льду Колымы. Темно, не видно собак в снежной сумятице пурги. Потяг натянут, где-то впереди наваливается на постромки Булат с дюжиной ездовых псов. Передовик отлично ведет упряжку сквозь пургу.
Ветер воет и пронзительно свистит, крутит и гонит снег по темному, оголенному льду. К счастью, дует в спину, и упругий воздушный поток подгоняет нарту.