Гибель синего орла, стр. 40

Глава 6. КАБАЛЬНАЯ ГРАМОТА

Пурга разгулялась не на шутку. Северный ветер воет в печной трубе, играет в проводах струнами полярной арфы. Снег ударяет в замерзшие окна так, словно в стекла бросают горсти сухого песка. На улице темно, и космы слепящего снега кружатся под свист ветра, заметая сугробами домики поселка.

Начался месяц пурги. В тундре прервалось сообщение — слишком сильны и продолжительны бураны в этом году; даже опытные каюры не решаются пуститься в путь.

Все собрались на усадьбе и отдыхают после бесконечных скитаний по тундре.

В комнате, устланной оленьими шкурами, тепло и уютно. На бревенчатой стенке прибиты ветвистые оленьи рога, висит оленья шкура, отсвечивает воронеными стволами мой зауер.

Яркий свет электрической лампы льется из-под абажура, освещая письменный стол с бумагами. Сильные порывы ураганного ветра замыкают иногда провода, свет на мгновение гаснет, и чугунная печка светится в темноте огненно-красным сиянием.

Давно перевалило за полночь. Поселок спит, укутанный сугробами. Поет пурга, как будто скрипка плачет за белыми обмерзшими окнами.

Тоскливо на душе… Неужели всегда новое пробивает дорогу в такой непримиримой борьбе?

Два месяца торчу на центральной усадьбе, а толку нет. Боясь лишней ответственности, Алексей Иванович не согласен пускать табун к Синему хребту. В райкоме он назвал смоленский поход авантюрой. Я не остался в долгу и обвинил его в трусости. Мы сцепились на совещании, как драчливые олени, и теперь почти не разговаривали.

Ведь это огромное дело — подарить отчизне в трудную минуту громадный узел девственных пастбищ, крупнейшее оленеводческое хозяйство в сердце Колымской тайги, совсем близко от золотых приисков Дальнего таежного строительства.

Не желая осваивать Синий хребет, директор собственной рукой лишал хозяйство перспектив: в тундре, в кольце многотысячных стад оленеводческих колхозов, совхозу расти некуда.

Райком не решил нашего спора. Посоветовали запросить Якутск. Телеграмма ушла два месяца назад, но Якутск молчал. И вот час назад радист передал по телефону из районного центра неожиданный телеграфный ответ: 

Какой крутой поворот в нашей жизни! Не изменит ли передача совхоза внезапно и судьбу смоленского похода?

Управление строительства помещалось далеко на юге, в Магадане, пожалуй, не ближе Якутска. Но золотые прииски строились в сердце Колымской тайги, на подступах к пустынным плоскогорьям Синего хребта.

Почему Якутск не дал прямого указания штурмовать Смоленскую тайгу? Неужели там не понимают, что наши противоположные взгляды не примиришь на месте?

Вероятно, и директор не спит, получив эту хитроумную телеграмму. Решаю отправиться к нему для последнего объяснения.

Буран достиг особенной силы. Бревенчатый дом сотрясают тяжелые удары ветра. И вдруг в минутное затишье слышу за окном приглушенный лай ездовых собак и скрип полозьев. Прислушиваюсь… Снова ничего не слышу сквозь вой снежного урагана.

Почудилось? Разве найдутся люди, готовые пуститься в путь сквозь гибельную пургу?

Чу, опять…

Брякает гиря у входа. В коридоре шорох. Тихие шаги, ближе и ближе. Кто-то невидимый шарит по стене. Отворяется дверь.

Сгорбленная белая фигура в обледенелых мехах перебирается через порог. Лица не видно: малахай закутан обледенелым шарфом. Снежный гость, точно слепой, протягивает руку и оседает на оленью шкуру.

Подхватываю ночного пришельца, отдираю примерзший шарф, сбрасываю малахай.

— Пинэтаун?!

Красное от мороза лицо неподвижно. Пурга затянула ледяной коркой кухлянку, меховые штаны, камусы…

Хватаю с полки флягу со спиртом. Пинэтаун судорожно глотает обжигающую жидкость. Открывает глаза, жмурится в тепле раскаленной печки.

— Ух, доехал!.. Совсем замерз! — невнятно бормочет юноша заплетающимся языком.

— Ноги поморозил?

— Ко… не знаю.

Стягиваю торбаса с меховым чулком. Ноги окоченели, но, кажется, целы: спасли чулки из пушистого волчьего меха и стельки из сухой травы.

— Откуда ты, что с оленями?

— Ромул в Западной тундре…

— Табун повернули?!

— Нет, олени на Омолоне с Костей.

Ничего не понимаю. Уж не во сне ли вижу Пинэтауна? В последнее время часто мучат кошмарные сны. Трогаю холодные льдинки, примерзшие к меху, не сплю. Рядом живой Пинэтаун. Он блаженно улыбается теплу и тихо спрашивает:

— Почему долго не ехал? Совсем запутались: не знаем, куда кочевать: вперед к Синему хребту, обратно ли в Западную тундру? Ромул думал, думал, к директору поехал, тебя искать…

— Да где же он?

— В первой бригаде у Прокопия спит — олени не идут, страсть пурга крутит. Я собак у Прокопия брал, к тебе поехал.

Ну и дела! Бригада Прокопия стоит на зимнем стойбище у границы леса, в пятидесяти километрах от усадьбы совхоза. Не представляю, как пробился юноша один сквозь снежный смерч чудовищной пурги, бушующей в открытой Западной тундре?

Пинэтаун вытаскивает из-за пазухи замшевый мешочек, непослушными пальцами развязывает ремешок, вытряхивает на оленью шкуру комсомольский билет, серебряную медаль и два пакетика, склеенные треугольником.

— Письма тебе привез…

— Два письма?

— Одно Костя прислал. А это Мария велела передать. Без тебя совсем скучная девка стала.

Письмо Марии… Радостно дрогнуло сердце. Осторожно прячу крошечный конвертик в карман лыжной куртки. Не хочу читать письмо девушки на людях. Распечатываю Костино послание.

Пишет, что олени отлично провели зимовку, пора выбирать место отела. Но куда двигать табун? Ромул трусит, едет к директору — рассчитывает повернуть оленей обратно на Колыму. Оканчивая письмо, Костя язвительно спрашивал, долго ли мы с директором будем «тянуть кота за хвост».

Вовремя Пинэтаун прорвался сквозь пургу. Появись Ромул на центральной усадьбе — всему делу крышка. Алексей Иванович не преминет воспользоваться паническим настроением бригадира и вернет оленей в тундру.

Нельзя терять ни минуты. Угощаю Пинэтауна горячим чаем и поджаренными оленьими языками. Рассказываю о настроении директора, о неожиданной телеграмме из Якутска. Юноша сонно кивает, укладывается на мою койку и мгновенно засыпает.

Пора…

Натягиваю меховой комбинезон с капюшоном, одеваю мохнатые рукавицы, запираю на ключ комнату (пока никто не должен знать о появлении Пинэтауна), отворяю дверь тамбура и окунаюсь в гудящий омут пурги.

Ветер сбивает с ног, тащит по гладкому насту в воющую темь. Ощупью переползаю высокие сугробы, защищая лицо от жалящих ледяных игл. Снимаю с пожарного сарая лопату и долго пробираюсь сквозь упругий снежный вихрь, цепляясь за жерди оград.

В снежном водовороте пурги ползущий человек в меховом комбинезоне, в круглом скафандре обледенелого капюшона похож, вероятно, на водолаза, заблудившегося на дне океана.

После стычки в райкоме я не появлялся у Алексея Ивановича. Мы виделись только в конторе совхоза. Домик замело ребристым сугробом. Над снегом торчат макушки засыпанных лиственниц. Едва светит обмерзшее окно.

«Не спит…»

Прокапываю траншею к заснеженному тамбуру. Ветер рвет из рук лопату, слепит снежной пылью. Внезапное вторжение не удивляет директора. Он сидит за столом, подперев худощавой ладонью смуглую небритую щеку, словно поджидая гостя. На столе исписанный лист бумаги.

Катя крепко спит, свернувшись под заячьим одеялом. Пушистые волосы волной раскинулись на подушке. Невольно любуюсь спящей молодой женщиной.

— Пришел, возмутитель спокойствия?

— Пришел, Алексей Иванович.

— Читал?

— Читал…

— Ну, «решим на месте»?

— Пойдем к Синему хребту. Не угоним табун в тайгу, стесним летом стада у Полярного океана — сгубит оленей копытка.

— Копытка, говоришь. Ну, это не страшно — стихия, спросу нет, а вот табун в тайге распустишь — за решетку угодишь.