Через реку, стр. 15
– Было так тягостно вечно видеть правила, которых не можешь прочитать, – вставила леди Монт.
– Тебе ещё повезло, дорогая, а я вот читал.
– У итальянцев нельзя отнять одного, – продолжал Эдриен. – Из века в век они дают великих людей в той или иной области. В чём здесь дело, Лоренс, – в климате, расе или ландшафте?
Сэр Лоренс пожал плечами:
– Что вы скажете о лафите? Понюхай, Динни. Шестьдесят лет назад тебя с сестрой ещё не было на свете, а мы с Эдриеном ходили на помочах. Вино такое превосходное, что этого не замечаешь.
Эдриен пригубил и кивнул:
– Первоклассное!
– А ты как находишь, Динни?
– Уверена, что великолепное. Жаль только тратить его на меня.
– Старый Форсайт сумел бы его оценить. У него был изумительный херес. Эм, чувствуешь, каков букет?
Ноздри леди Монт, которая, опираясь локтем на стол, держала бокал в руке, слегка раздулись.
– Вздор! – отрезала она. – Любой цветок – и тот лучше пахнет.
За этой сентенцией последовало всеобщее молчание.
Динни первая подняла глаза:
– Как чувствуют себя Босуэл и Джонсон, тётя?
– Я только что рассказывала о них Эдриену. Босуэл укатывает каменную террасу, а у Джонсона умерла жена. Бедняжка. Он стал другим человеком. Целыми днями что-то насвистывает. Надо бы записать его мелодий.
– Пережитки старой Англии?
– Нет, современные мотивы. Он ведь просто придумывает их.
– Кстати, о пережитках, – вставил сэр Лоренс. – Динни, читала ты такую книжку: "Спросите маму"?
– Нет. Кто её написал?
– Сертиз. Прочти: это корректив.
– К чему, дядя?
– К современности.
Леди Монт отставила бокал; он был пуст.
– Как умно сделали в тысяча девятисотом, что закрыли выставку картин. Помнишь, Лоренс, в Париже? Там были какие-то хвостатые штуки, жёлтые и голубые пузыри, люди вверх ногами. Динни, пойдём, пожалуй, наверх.
Вскоре вслед за ними туда же поднялся Блор и осведомился, не спустится ли мисс Динни в кабинет. Леди Монт предупредила:
– Опять по поводу Джерри Корвена. Пожалуйста, Динни, не поощряй своего дядю. Он надеется всё уладить, но у него ничего получиться не может…
– Ты, Динни? – спросил сэр Лоренс. – Люблю поговорить с Эдриеном: уравновешенный человек и живёт своей головой. Я обещал Клер встретиться с Корвеном, но это бесполезно, пока я не знаю, что ему сказать. Впрочем, боюсь, что в любом случае толку будет мало. Как ты считаешь?
Динни, присевшая на край кресла, оперлась локтями о колени. Эта поза, как было известно сэру Лоренсу, не предвещала ничего доброго.
– Судя по моему сегодняшнему разговору с ним, дядя Лоренс, он принял твёрдое решение: либо Клер вернётся к нему, либо он возложит вину за развод на неё.
– Как посмотрят на это твои родители?
– Крайне отрицательно.
– Тебе известно, что в дело замешан некий молодой человек?
– Да.
– У него за душой ничего нет.
Динни улыбнулась:
– Нас, Черрелов, этим не удивишь.
– Знаю. Но когда вдобавок не имеешь никакого положения – это уже серьёзно. Корвен может потребовать возмещения ущерба; он, по-моему, мстительная натура.
– А вы уверены, что он решится на это? В наши дни такие вещи – дурной тон.
– Когда в человеке пробуждается зверь, ему не до хорошего тона. Ты, видимо, не сумеешь убедить Клер, что ей надо порвать с Крумом!
– Боюсь, что Клер никому не позволит указывать ей, с кем можно встречаться. Она утверждает, что вся вина за разрыв ложится на Джерри.
– Я за то, чтобы установить за ним наблюдение, – сказал сэр Лоренс, неторопливо выпуская кольца дыма, – собрать улики, если таковые найдутся, и открыть ответный огонь, но Клер такой план не по душе.
– Она убеждена, что он пойдёт далеко, и не хочет портить ему карьеру. К тому же это мерзко.
Сэр Лоренс пожал плечами:
– А что же тогда остаётся? Закон есть закон. Постой, Корвен – член Бэртон-клуба. Что, если мне поймать его там и уговорить на время оставить Клер в покое, поскольку разлука, может быть, смягчит её сердце?
Динни сдвинула брови:
– Попробовать, вероятно, стоит, но я не верю, что он уступит.
– А какую позицию займёшь ты сама?
– Буду помогать Клер во всём, что бы она ни делала.
Сэр Лоренс кивнул. Он ждал такого ответа и получил его.
X
То качество, которое с незапамятных времён делает государственных деятелей Англии тем, что они есть, которое побудило стольких адвокатов добиваться места в парламенте и стольких духовных лиц стремиться к епископскому сану, которое уберегло стольких финансистов от краха, стольких политиков от мыслей о завтрашнем дне и стольких судей от угрызений совести, было в немалой степени свойственно и Юстейсу Дорнфорду. Короче говоря, он обладал превосходным пищеварением и мог, не боясь последствий, есть и пить в любое время суток. Кроме того, он был неутомимым работником во всём, включая даже спорт, где ему помогал дополнительный запас нервной энергии, отличающий того, кто побеждает на состязаниях по прыжкам в длину, от того, кого на них побеждают. Поэтому за последние два года он стал королевским адвокатом, хотя практика у него отнюдь не всегда шла гладко, и был избран в парламент. Тем не менее к нему ни в коей мере не могло быть отнесено слово "карьерист". Его умное, пожалуй, даже чувствительное, красивое и слегка смуглое лицо со светло-карими глазами становилось особенно приятным, когда он улыбался. У него были тёмные, коротко подстриженные усики и тёмные вьющиеся волосы, которых ещё не успел испортить парик. После Оксфорда он начал готовиться к адвокатуре и поступил в контору известного знатока обычного права. Обер-офицер Шропширского территориального кавалерийского полка, он после объявления войны добился перевода в регулярный полк, а вслед за тем угодил в окопы, где ему повезло больше, чем почти всем тем, кто туда попадал. Его адвокатская карьера после войны оказалась стремительной. Частные поверенные охотно обращались к нему. Он не давал сбить себя с толку ни одному судье и прекрасно справлялся с перекрёстными допросами, потому что вёл их с таким видом, словно сожалеет о том, что ему приходится снисходить до спора. Он был католик – скорее по воспитанию, чем по убеждениям. Наконец, он отличался сдержанностью во всём, г что касалось пола, и его присутствие на обедах во время выездных сессий если и не пресекало вольные разговоры, то во всяком случае оказывало умеряющее воздействие на распущенные языки.
Он занимал в Харкурт Билдингс квартиру, удобную и как жилье и как место для занятий. Каждое утро в любую погоду он совершал раннюю верховую прогулку по Роу, причём успевал до неё часа два посидеть над своими делами. В десять утра, приняв ванну, позавтракав и просмотрев утреннюю газету, он отправлялся в суд. После четырёх, когда присутствие закрывалось, он опять работал над делами до половины седьмого. Раньше вечера были у него свободны, но теперь он проводил их в парламенте и, так как редко ложился спать, не посвятив час-другой изучению того или иного дела, вынужден был сокращать время сна до шести, пяти, а то и четырёх часов.
Обязанности, возложенные им на Клер, были простыми: она приходила без четверти десять, просматривала корреспонденцию и от десяти до четверти одиннадцатого выслушивала инструкции патрона. Затем оставалась столько, сколько было нужно, чтобы выполнить их, а в шесть являлась опять и получала новые указания или заканчивала то, что не успела сделать утром.
На другой день после описанного выше, в восемь пятнадцать вечера
Дорнфорд вошёл в гостиную на Маунт-стрит, поздоровался и был представлен Эдриену, которого пригласили снова. Они пустились в обсуждение курса фунта и других важных материй, как вдруг леди Монт изрекла:
– Суп. А куда вы дели Клер, мистер Дорнфорд?
Он с лёгким изумлением перевёл на хозяйку взгляд, до сих пор прикованный к Динни:
– Она ушла из Темпла в половине шестого, сказав, что ещё увидится со мной.