Белая обезьяна, стр. 8
Из-под опущенных белых век, сквозь темные ресницы Флер видела выражение его лица, видела, что он стоит неподвижнее статуи. И вдруг она сказала:
– Вы сделаете глупость, если уедете! Подождите! – И, не прибавив ни слова, не взглянув, она быстро ушла, а Дезерт стоял, как оглушенный, перед Евой, жадно рвущей цветы.
VI. «СТАРЫЙ ФОРСАЙТ» И «СТАРЫЙ МОНТ»
Флер была в таком смятении, что второпях чуть не наступила на ногу одному весьма знакомому человеку, стоявшему перед картиной Альма-Тадемы в какой-то унылой тревоге, как будто задумавшись над изменчивостью рыночных цен.
– Папа! Ты разве в городе? Пойдем к нам завтракать, я страшно спешу домой.
Взяв его под руку и стараясь загородить от него Еву, она увела его, думая: «Видел он нас? Мог он нас заметить?» – Ты тепло одета? – пробурчал Сомс.
– Очень!
– Верь вам, женщинам! Ветер с востока – а ты посмотри на свою шею! Право, не понимаю.
– Зато я понимаю, милый.
Серые глаза Сомса одобрительно осмотрели ее с ног до головы.
– Что ты здесь делала? – спросил он.
И Флер подумала: «Слава богу, не видел! Иначе он ни за что бы не спросил». И она ответила:
– Я просто интересуюсь искусством, так же как и ты, милый.
– А я остановился у твоей тетки на Грин-стрит. Этот восточный ветер отражается на моей печени. А как твой... как Майкл?
– О, прекрасно – изредка хандрит. У нас вчера был званый обед.
Годовщина свадьбы! Реализм Форсайтов заставил его пристально заглянуть в глаза Флер.
Опуская руку в карман пальто, он сказал:
– Я нес тебе подарок.
Флер, увидела что-то плоское, завернутое в розовую папиросную бумагу.
– Дорогой мой, а что это?
Сомс снова спрятал пакетик в карман.
– После посмотрим. Кто-нибудь у тебя завтракает?
– Только Барт.
– «Старый Монт»? О господи!
– Разве тебе не нравится Барт, милый?
– Нравится? У меня с ним нет ничего общего.
– Я думала, что вы как будто сходитесь в политических вопросах.
– Он реакционер, – сказал Сомс.
– А ты кто, дорогой?
– Я? А зачем мне быть кем-нибудь? – И в этих словах сказалась вся его политическая программа – не вмешиваться ни во что; чем старше он становился, тем больше считал, что это – единственно правильная позиция каждого здравомыслящего человека.
– А как мама?
– Прекрасно выглядит. Я ее совершенно не вижу – у нее гостит ее мамаша, она целыми днями в бегах.
Сомс никогда не называл мадам Ламот бабушкой Флер – чем меньше его дочь будет иметь дела со своей французской родней, тем лучше.
– Ах! – воскликнула Флер. – Вот Тинг и кошка!
Тинг-а-Линг, вышедший на прогулку, рвался на поводке из рук горничной и отчаянно фыркал, пытаясь влезть на решетку, где сидела черная кошка вся ощерившись, сверкая глазами.
– Дайте мне его, Элен. Иди к маме, милый.
И Тинг-а-Линг пошел: вырваться все равно было нельзя; но он все время оборачивался, фыркая и скаля зубы.
– Люблю, когда он такой естественный, – сказала Флер.
– Выброшенные деньги – такая собака, – заметил Сомс. – Тебе надо было купить бульдога – пусть бы спал в холле. Нет конца грабежам. У тети украли дверной молоток.
– Я бы не рассталась с Тингом и за сто молотков.
– В один прекрасный день у тебя и его украдут – эта порода в моде!
Флер открыла дверь.
– Ой, – сказала она, – Барт уже пришел!
Блестящий цилиндр красовался на мраморном ларе, подаренном Сомсом и предназначенном для хранения верхнего платья, на страх моли.
Поставив свой цилиндр рядом с тем, Сомс поглядел на них. Они были до смешного одинаковые – высокие, блестящие, с той же маркой внутри. Сомс опять стал носить цилиндр после провала всеобщей стачки и забастовки горняков 1921 года, инстинктивно почувствовав, что революция на довольно значительное время отсрочена.
– Так вот, – сказал он, вынимая розовый пакетик из кармана, – не знаю, понравится ли тебе, посмотри!
Это был причудливо выточенный, причудливо переливающийся кусочек опала в оправе из крохотных бриллиантов.
– О, какая прелесть! – обрадовалась Флер.
– Венера, выходящая из морской пены, или что-то в этом духе, – проворчал Сомс. – Редкость. Нужно ее смотреть при сильном освещении.
– Но она очаровательна. Я сейчас же ее надену.
Венера! Если бы папа только знал! Она обвила его шею руками, чтобы скрыть смущение. Сомс с обычной сдержанностью позволил ей потереться щекой о его гладко выбритое лицо. Зачем излишние проявления любви, когда они оба и так знают, что его чувство вдвое сильнее чувства Флер?
– Ну, надень, – сказал он, – посмотрим.
Флер приколола опал у ворота, глядя на себя в старинное, в лакированной раме, зеркало.
– Изумительно! Спасибо тебе, дорогой. Да, твой галстук в порядке. Мне нравятся эти белые полосочки. Ты всегда носи его к черному. Ну, пойдем! – и она потянула его за собой в китайскую комнату. Там никого не было.
– Барт, наверно, наверху у Майкла – обсуждает свою новую книгу.
– В его годы – писать! – сказал Сомс.
– Миленький, да он на год моложе тебя!
– Но я-то не пишу. Не так глуп. Ну, а у тебя завелись еще какие-нибудь эдакие новомодные знакомые?
– Только один. Гэрдон Минхо, писатель.
– Тоже из новых?
– Что ты, милый! Неужели ты не слышал о Гэрдоне Минхо? Он стар как мир.
– Все они для меня одинаковы, – проворчал Сомс. – Он на хорошем счету?
– Да, я думаю, что его годовой доход побольше твоего. Он почти классик – ему для этого остается только умереть.
– Надо будет достать какую-нибудь из его книг и почитать. Как ты его назвала?
– Ты достань «Рыбы и рыбки» Гэрдона Минхо. Запомнишь, правда? А-а, вот и они! Майкл, посмотри, что папа мне подарил.
Взяв его руку, она приложила ее к опалу на своей шее. «Пусть они оба видят, в каких мы хороших отношениях», – подумала она. Хотя отец и не видел ее с Уилфридом в галерее, но совесть ей подсказывала: «Укрепляй свою репутацию – неизвестно, какая поддержка понадобится тебе в будущем».
Украдкой она наблюдала за стариками. Встречи «Старого Монта» со «Старым Форсайтом», как называл ее отца Барт, говоря о нем с Майклом, вызывали у нее желание смеяться – совершенно неизвестно почему. Барт знал все – но все его знания были словно прекрасно переплетенные и аккуратно изданные в духе восемнадцатого века томики. Ее отец знал только то, что ему было выгодно знать, но его знания не были систематизированы и не входили ни в какие рамки. Если он и принадлежал к концу викторианской эпохи, то все же умел, когда было нужно, пользоваться достижениями позднейших периодов. «Старый Монт» верил в традиции, «Старый Форсайт» – ничуть. Зоркая Флер давно подметила разницу в пользу своего отца. Однако разговоры «Старого Монта» были много современнее, живее, поверхностнее, язвительнее. менее связаны с точной информацией, а речь Сомса всегда была сжата, деловита. Просто невозможно сказать, который из них – лучший музейный экспонат. И оба так хорошо сохранились!
Они, собственно, даже не поздоровались, только Сомс пробурчал что-то о погоде. И почти сразу все принялись за воскресный завтрак – Флер, после длительных стараний, удалось совершенно лишить его обычного британского характера. И действительно, им был подан салат из омаров, ризотто из цыплячьих печенок, омлет с ромом и десерт настолько испанского вида, как только было возможно.
– Я сегодня была у Тэйта, – проговорила Флер. – Право, по-моему, это трогательное зрелище.
– Трогательное? – фыркнул Сомс.
– Флер хочет сказать, сэр, что видеть сразу так много старых английских картин – это все равно, что смотреть на выставку младенцев.
– Не понимаю, – сухо возразил Сомс. – Там есть прекрасные работы.
– Но не «взрослые»!
– А вы, молодежь, принимаете всякое сумасшедшее умничанье за зрелость.
– Нет, папа, Майкл не то хочет сказать. Ведь правда, у английской живописи еще не прорезались зубы мудрости. Сразу видишь разницу между английской и любой континентальной живописью.