Дорога надежды, стр. 84
Открыв глаза, она с вызовом взглянула на Анжелику, но взор ее был прям и решителен.
— Я знаю, что вы думаете, госпожа Анжелика, и понимаю, как вам это претит.
Но в одном я совершенно уверена: никогда этот дикарь не будет так груб со мной, как европеец и француз Гарре!
В этот момент в комнату вбежала Онорина. Сразу же узнав Шарля-Анри, она с радостным изумлением окликнула его. Малыш живо поднял голову и устремился к ней.
Женни смотрела, как они обнимаются, тиская друг друга, как прыгают на одной ножке и восхищенно гримасничают. Затем ее трагический взор вновь обратился на Анжелику.
— Прощайте! — вскричала она — Прощайте, госпожа Анжелика! Благодарю небо, что среди всех, кого я знала, последним мне довелось увидеть ваше лицо!
Глава 32
Если бы Анжелика сумела поймать бедную Женни, то попыталась бы убедить ее, что малыш, уже натерпевшийся от жизни, не сможет без нее обойтись.
Она медленно воротилась в залу, оказавшуюся в этот час пустой, и вздрогнула, обнаружив за камином мадам Жонас и ее племянницу Эльвиру, которые, видимо, все время прятались здесь. Они уставились на Анжелику виноватыми взглядами.
— Так вот вы где? — удивилась она — Почему же вы не показались? Вы видели, с кем я встречалась ? (Они утвердительно закивали головами). С бедняжкой Женни. Вы, бывшие ее подруги по Ла-Рошели, могли бы куда лучше моего убедить ее остаться с нами.
Но по выражениям их лиц Анжелика поняла, что они остолбенели от ужаса, словно перед ними предстало привидение.
— Мы, наверное, поступили очень дурно? — отважилась подать голос мадам Жонас.
— Весьма.
Анжелика присела на табурет.
— Мадам Жонас, ведь вы — воплощение доброты! Ничего не понимаю!
— Это оказалось превыше моих сил.
— Я тоже не посмела бы к ней приблизиться, — прошептала Эльвира.
— Но она — ваша сестра во Христе!
— Да, но она побывала в руках язычника, — пролепетала мадам Жонас.
— Пока еще нет, — чуть слышно отозвалась Анжелика. Ее ответ не был расслышан, поэтому она не пустилась в объяснения. После жгучего разочарования, постигшего бедную Женни в Голдсборо, ей действительно не следовало видеться с этими женщинами.
Мадам Жонас всхлипывала, утирая глаза платочком.
— Я знаю этих Маниго. Сара никогда не простит ее, а отец — тот ее попросту прибьет.
— Да, она понимает это и никогда не вернется к отцу.
Мадам Жонас по-прежнему проливала слезы.
— Так ей будет лучше, — молвила она наконец, высмаркиваясь в мокрый насквозь платок.
— Да, вы правы.
Анжелика задумалась о Женни Маниго, юной протестантке из Ла-Рошели, и о метаморфозах, происшедших с ней из-за обрушившейся на нее страшной трагедии, которая подстерегает всех женщин на свете, — похищения.
Окруженная с рождения трогательной заботой, она не оказалась бы в опасности, если бы не религиозные притеснения. Они полностью изменили ее жизнь. Бегство с семьей в Америку; рождение сынишки… А потом — похищение бандой индейцев-абенаков, принявших ее за англичанку. С тем же успехом она могла бы оказаться в лапах ирокезов, если бы те признали в ней француженку.
Она не могла не стать жертвой похищения — ведь она была женщиной, понравившейся вождю дикарей!
Грубо оторванная от привычного существования, в котором она не усматривала ни малейших изъянов, растерявшаяся в незнакомой обстановке, она тем не менее не подвергалась дурному обращению. Мало-помалу там, в лесной чащобе, среди дикарей, беззаботных, насмехающихся надо всем на свете и живущих только сегодняшним днем, она познала любовную страсть, желание, телесные утехи, которые захватили ее целиком и заставили забыть о прежней жизни.
Судя по ее откровениям, дикарь оказался не более жестоким и не менее нежным, чем ее цивилизованный белый муж, зато куда менее требовательным…
Индейцы, расходующие почти все силы на изнурительные охотничьи походы и войну, тоже отдавали должное любви, однако предавались ей весьма умеренно.
У них бытовали запреты и всевозможные свято чтимые традиции, что делало их любовные притязания не слишком частыми. Безудержная похоть, владеющая белыми в любое время дня и ночи, вызывала у них удивление и презрение.
Кроватка с тюфяком была поставлена на ночь в большой комнате, где спали близнецы, за которыми по очереди приглядывали дочери старой кормилицы-ирландки. Неподалеку помещалась и спальня Онорины.
Шарль-Анри, окруженный столь многочисленным семейством, мог спать спокойно — присутствие любящих душ было ему обеспечено.
Процесс его приручения обещал растянуться — ведь трудно добиться всего сразу. С самой осени он кочевал с Женни по вигвамам, и единственный доступный ему уход состоял в умащивании его тела медвежьим жиром, призванным защитить от укусов насекомых и сохранять тенло. Кожа его в итоге сделалась похожа на смолу. Белье и одежонка, оставшиеся на нем, превратились в немыслимые лохмотья. Эльвире пришлось вырядить его в вещи, из которых выросли ее дети.
Анжелика не спеша перебирала крохотные предметы туалета. То была одежда из дрогета, в целости и сохранности прибывшая из Франции рубашка с белым батистовым воротничком, чулочки, башмачки. Шарль-Анри позволил обрядить его в длинную белоснежную ночную рубашку и мирно растянулся в кроватке. Будет ли он вспоминать индианку, которая носила его на спине, кормила кореньями, испеченными в золе, и, сидя на берегу реки, рыдала над ним, сжимая его в объятиях? Будет ли он скучать по ней? Спросит ли, куда она подевалась? Ведь еще сутки назад он спал в хижине дикарей, а теперь снова нежится на белых простынях…
— Я уверена, что он почувствовал в ней мать, — сказала Анжелика Иоланде, которая возилась тут же с грудными младенцами. — Дети никогда не ошибаются в таких вещах. Ему наверняка грустно. Но, с другой стороны, он привык, что его таскают с места на место…
Она подоткнула простыню мальчугану под подбородок и засмотрелась на него.
«Ты всегда был отважен, — думалось ей. — Ты пересек вместе с нами Атлантический океан, еще находясь в материнской утробе. Ты был первым ребенком, родившимся в Голдсборо, и это я нарекла тебя твоим именем. Мы будем тебя защищать, малыш, мы станем твоей опорой. Тебе улыбнется удача, обещаю тебе это. Никто не сможет сказать, что ты напрасно явился на этот свет».
Онорина прекрасно ладила с Шарлем-Анри. Несмотря на то, что он был гораздо младше ее, они охотно играли на пару. Впрочем, когда она догадалась, что он задержится в их семье надолго, в ней проснулось беспокойство, впервые зародившееся еще при появлении близнецов, однако до сей поры сдерживавшееся.
— Неужели тебе не хватало меня? — обратилась она как-то раз к Анжелике, Зачем тебе столько хлопот со всеми этими детьми?
— Но, милая, разве мы можем бросить Шарля-Анри? Ведь та индеанка — помнишь ее? — хотела утащить его назад к дикарям.
— Ему бы очень повезло, не помешай вы ей. Хотелось бы мне оказаться на его месте! А теперь он и все они заняли мое место.
Анжелика рассмеялась, погладила ее озабоченное личико и прошептала!
— Дорогая девочка! Милая!
Чувствуя искренность ее нежной любви, маленькая ворчунья прижалась к ее плечу и с наслаждением зажмурилась.
— Милая моя девочка, ведь ты появилась у меня раньше их.
— Да, но теперь ты только ими и занимаешься. С ними болтаешь, их баюкаешь…
— Не правда, я и с тобой болтаю, и тебя баюкаю.
Наконец они вместе расхохотались.
Однако в Онорине уже не ощущалось былой живости. Застыв на табурете рядом с колыбелькой близнецов, она с критическим выражением на лице подолгу внимала вокальным упражнениям Глорианды, которая, подобно беззаботной пташке, приветствовала таким образом жизнь, утверждая свое присутствие и довольство существованием.
— Ничего другого не умеет, дурочка!
Привлеченная звуком этого голоса, в котором даже она угадывала раздражение, малышка разглядывала Онорину своими светлыми глазенками, которые теперь, к шести месяцам, приобрели свой естественный голубой цвет, превращавшийся в минуты волнения в сиреневый.