Анжелика и ее любовь, стр. 24
Нынче утром, в полумраке салона ее красота потрясла его еще больше, чем тогда, в Кандии. Молочно-белая кожа, нежданно явившаяся его взору в хмуром сумраке туманной, тоже молочно-белой северной зари, движение плеч, полных, крепких и в то же время поражающих нежностью и чистотой линий, сильные, гладкие руки, не прикрытая волосами стройная шея, с едва заметной продольной ложбинкой, придающей ей какую-то невинную прелесть, — все это пленило его с первого взгляда, и он подошел к ней, пронизанный ошеломляющим чувством, что она стала еще прекраснее, чем раньше, и что она принадлежит ему!
Как она сопротивлялась! Как защищалась! Казалось, она забьется в припадке падучей, если он сейчас же ее не отпустит. Что же все-таки так ее в нем испугало? Его маска? Или догадка, что сейчас он откроет ей что-то такое, что будет ей неприятно?
Что ж, самое меньшее, что здесь можно сказать, — это то что он ее ничуть не привлекает. Все ее желания явно устремлены к другому.
— Идем, идем, — нетерпеливо бросил он мавру. — Я же сказал тебе: мы спустимся в самый низ, туда, куда я помещаю арестантов. «Ее заклеймили цветком лилии, — подумал он. — За какое преступление? За какое распутство? Хотел бы я знать — насколько низко она пала? И почему? Как случилось, что она подпала под влияние этих чудаковатых, чопорных гугенотов? Раскаявшаяся грешница?.. Да, похоже, так оно и есть. У женщин такой слабый ум…»
Он догадывался, что ему нелегко будет получить ответ на эти вопросы, и оттого возникающие в его воображении картины мучили его еще больше.
— Ей выжгли клеймо… Я знаю, что такое застенок, знаю леденящий ужас тех мест, где фабрикуют боль и унижение… Страх, который может внушить жаровня с лежащими в ней странными, докрасна раскаленными инструментами… Для женщины это тяжкое испытание! Как она его перенесла? Почему? Стало быть, король, ее любовник, лишил ее своего покровительства?..»
Они дошли до самого низа. Здесь, в этой темной глубине, не был слышен даже шум моря. Его можно было только чувствовать: тяжелое, могучее, грозно напирающее на тонкий деревянный борт. Эта часть корабля всегда оставалась под водой, и все здесь было покрыто влагой. Жоффрею де Пейраку вспомнились сырые своды камер пыток в Бастилии и Шатле. Жуткие места, но воспоминания о том, что он там претерпел, никогда не преследовали его в сновидениях в годы, прошедшие после его ареста и суда в Париже. Он все же выбрался оттуда, хотя и едва живой, и считал, что для душевного равновесия этого довольно.
Но женщина? И особенно — Анжелика! Он не мог представить себе ее в этих страшных застенках.
«Они поставили ее на колени? Сорвали с нее рубашку? Она громко кричала? Вопила от боли?» Он прислонился к липкой переборке, и мавр, думая, что его хозяин хочет осмотреть трюм, в который они только что вошли, высоко поднял фонарь.
В тусклом свете стали видны наваленные друг на друга окованные железом сундуки и подле них — какие-то большие блестящие предметы, тщательно закрепленные, чтобы их не швыряло при качке. Поначалу глазу трудно было разобрать их форму, но стоило приглядеться — и начинали вырисовываться затейливо украшенные кресла, столы, вазы и множество других, самых разных вещиц: все из золота или — реже — из «малого серебра» — платины. Пляшущие отблески пламени пробудили к жизни теплый блеск этих благородных металлов, которые не могли испортить ни сырость, ни морская соль.
— Ты любуешься своими сокровищами, мой господин? — спросил мавр гортанным голосом.
— Да, — сказал Жоффрей де Пейрак, хотя на самом деле не видел ничего.
Он зашагал дальше и, когда в конце коридора натолкнулся на массивную, обитую медью дверь, его охватило раздражение.
— Протаскать с собой столько золота — и все зря!
Его торговые партнеры в Испании напрасно будут ждать прибытия «Голдсборо». Из-за ларошельцев он вынужден был пуститься в обратный путь, прервав рейс, которым намеревался завершить поставку золота, и не заключив соглашений о будущих сделках. И все это ради женщины, которая, как он пытался себя уверить, совсем ему не дорога! А ведь прежде ни разу не случалось, чтобы он из-за женщины провалил торговую сделку… Но гугеноты ему заплатят! И немало! И в конце концов все устроится к лучшему.
Глава 11
Он бесшумно, одним пальцем отодвинул заслонку, прикрывавшую зарешеченное отверстие в двери, и склонился к нему, чтобы посмотреть на арестованного.
Тот сидел прямо на полу возле большого фонаря, который давал ему разом свет и тепло, правда и то, и другое — довольно скупо. Его скованные цепью руки лежали на коленях, и вся поза выражала терпеливое смирение. Но Жоффрей де Пейрак не верил этой показной покорности. За свою бурную жизнь он повидал слишком много разных людей, чтобы не суметь оценить человека с первого взгляда. То, что Анжелика, прежде такая утонченная, смогла полюбить этого тупого, холодного гугенота, повергало его в бешенство. Ему доводилось наблюдать гугенотов за работой едва ли не всюду, где он побывал. Иметь с ними дело было трудно и не всегда приятно, но все они — и мужчины и женщины
— были людьми твердого закала. Жоффрей де Пейрак восхищался их честностью в делах (она гарантировалась всей общиной), их широкой образованностью, их знанием языков. А между тем сколь многие его единоверцы, равные ему по знатности французские дворяне, отличались прискорбным невежеством, и при этом им даже не приходило в голову, что мыслящие существа могут обитать вне их узкого круга.
Особенно он ценил удивительную сплоченность гугенотов, порожденную их религией, суровой и к тому же гонимой. Преследуемые меньшинства — это, конечно, соль земли, но за каким чертом понадобилось прирожденной дворянке, католичке, какой была Анжелика, связываться с этими нетерпимыми, угрюмыми торговцами? Значит, чудом спасшись от опасностей, грозящих ей в землях ислама, — куда ее понесло Бог знает зачем — она так и не продолжила свои подвиги при дворе? Думая о ней, он всегда видел ее только так — блистательной придворной дамой в сверкании огней Версаля и нередко говорил себе, что именно для этого она и создана. Может быть, маленькая честолюбка, начинавшая осознавать свою власть над мужчинами, задумала возвыситься до трона короля Франции еще тогда, когда он привез ее на свадьбу Людовика XIV в Сен-Жан-де-Люз? Уже в то время она была самой красивой и одевалась лучше всех, но мог ли он похвалиться, что навсегда покорил это юное сердце? У разных женщин представления о счастье так различны… Для одной вершиной счастья будет жемчужное ожерелье, для другой — взгляд короля, для третьей — любовь одного единственного человека, а для кого-то еще — маленькие радости домашней хозяйки, скажем, такие, как удавшееся варенье…
Но Анжелика? Он никогда не знал наверно, что таится за гладким лбом его девочки-жены, когда, бывало, глядел на нее, спящую рядом, усталую и счастливую после таких, еще новых для нее, любовных утех.
Потом, много позже, узнав, что она достигла своей цели — воцариться в Версале, он подумал: «Это справедливо. В сущности, для этого она и создана». И разве не назвали ее — и притом сразу же — самой красивой пленницей в Средиземноморье?
Даже нагая она была великолепна. Но когда он неожиданно увидел ее в убогом платье служанки и выяснил, что У нее есть хозяин — торговец спиртным и соленьями, большой знаток Библии — тут было отчего потерять рассудок! Ему никогда не забыть, как она явилась перед ним — мокрая, растерянная… Ее вид так разочаровал его, что он даже не почувствовал к ней жалости.
Мальтиец, охранявший трюмы, подошел к нему со связкой ключей в руке. По знаку своего капитана он открыл обитую медью дверь. Рескатор вошел в карцер. Габриэль Берн поднял голову и взглянул на него. Лицо узника было бледно, но взгляд оставался ясным.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Ларощелец не торопился требовать объяснений по поводу бесчеловечного обращения, которому его подвергли. Дело было не в том. Если уже этот щеголяющий во всем черном молодчик в маске спустился в трюм, чтобы нанести ему визит, то, разумеется, не для того, чтобы угрожать или делать выговоры. У них обоих сейчас на уме другое — женщина.