Басилевс, стр. 67

Безмятежный Пантикапей, главная твердыня Боспорского царства, окунувшись в вечернюю негу, отдыхал от трудов праведных.

ГЛАВА 2

Савмак привычными движениями снимал воинскую амуницию. Сегодня выдался трудный день: меоты пригнали в Пантикапей табун лошадей для царской спиры, и наемные гиппотоксоты, стоящие по рангу гораздо ниже личной охраны царя, объезжали еще не знавших седла дикарей. Горячие, чистокровные жеребцы нисейской породы, специально взращенные в степях Меотиды для боспорского царя, доставили много хлопот укротителям, несмотря на то, что среди них были лучшие из лучших, в основном миксэллины.

Теперь Савмака узнать было трудно. Он повзрослел, возмужал, раздался в плечах. Коротко остриженные на эллинский манер волосы открывали высокое чело, еще не изборожденное морщинами ранней зрелости, проницательные серые глаза сверкали умом и той особой настороженностью, обычно отличающей людей немало повидавших и переживших, которым есть что скрывать от окружающих.

По прибытию в Пантикапей гребцы-рабы пиратского миопарона «Алкион» разделились: римляне и фригийцы вернулись в родные края, эллин-флейтист уехал в Херсонес, где у него жили родственники, а два скифа, проданные в рабство вождем своего племени за долги, предпочли остаться в столице Боспора, нанявшись конюхами в царские конюшни. Фракийцы, дети суровых гор, восхищенные красотой и богатством Пантикапея, тоже последовали их примеру, записавшись в царскую хилию, где служили только выходцы из Фракии, откуда были родом и ныне правящие на Боспоре Спартокиды.

Лишь Савмак, Тарулас, Пилумн и гигант-кормчий римской триремы Руфус некоторое время болтались без дела по столице, перебиваясь случайными заработками в гавани. Впрочем, это обстоятельство их мало смуща– ло – опьяненные воздухом свободы, они пребывали в блаженном состоянии, чувствуя себя как рыбы в воде среди многочисленного и многоязычного городского демоса. Вскоре у них появились новые знакомые и приятели среди моряков, грузчиков, вольноотпущенников и рабов, к которым они питали особую слабость по вполне понятным причинам. «Алкион» решили пока не продавать, хотя на такое добротное и быстроходное судно положили глаз многие купцы, – оставили его стоять на приколе в небольшой бухточке под присмотром старого морского волка на покое, полупирата, забулдыги и сквернослова, что особенно импонировало Пилумну, нашедшему в нем родственную душу.

Макробий, едва ступив на причал гавани, исчез, будто его поглотил Тартар. Месяца два о нем не было ни слуху, ни духу. Что, собственно говоря, вовсе не волновало нашу четверку. Но однажды их разыскал посыльный, передал значительную сумму денег – Пилумн от такой щедрости долго не мог прийти в себя, пока не напился до изумления, – и пригласил от имени Макробия отужинать в городском пританее, от чего уже Тарулас-Рутилий едва не лишился дара речи: на такую честь могли претендовать только люди богатые и знатные, не чета им, бездомным бродягам. Бывший римский центурион хотел было отказаться, но Руфус и особенно Пилумн, большой любитель дармового угощения, настояли на столь лестном приглашении, и дней десять спустя наша четверка в новых одеждах, купленных за деньги Макробия, важно возлежала на мраморных скамьях пританея в окружении вышколенных слуг и поваров, исполнявших любую прихоть гостей. Сам ростовщик так и не показался, но все тот же посыльный, пронырливый малый-каллатиец, передал им пергаментные свитки – договора, обычно заключае-мые с царскими наемниками. Это обстоятельство и вовсе добило простодушного Пилумна, тут же осушившего три чаши подряд за здоровье бывшего покровителя.

Так Руфус, Тарулас и Пилумн оказались в казармах аспургиан [266], набранных, в отличие от воинов-фракийцев царской спиры, со всей Ойкумены, а Савмак, записанный в договоре как миксэллин из Танаиса, где их было больше всего, нанялся гиппотоксотом. Вскоре Тарулас и Пилумн стали лохагами, Руфуса назначили учителем борьбы, и только Савмак старался держаться как можно незаметнее, лелея мысль каким-либо образом добраться до Неаполиса. Что было совсем не просто…

Таврика бурлила. Скифы царя Скилура, усиленные переселенцами с берегов Борисфена, постепенно вытесняемыми оттуда племенами сарматов, захватили Калос Лимен, Керкенитиду [267], осаждали Херсонес и даже отдаленные крепости хоры Боспора. Богатые земледельцы боялись выезжать на свои наделы из-за летучих скифских отрядов, часто возникавших как привидения в предутреннем тумане и после скоротечной схватки, ограбив поместье, исчезавших так же мгновенно и бесшумно, будто их испаряли первые солнечные лучи. И только горький дым обугленных пшеничных полей да собачий вой, похожий на поминальный плач, еще долго витали над затаившейся степью, предупреждая боспорцев о нынешних и грядущих напастях.

Юный царевич терпеливо ждал своего часа. Выйти из города было вовсе не просто, особенно для варваров и полукровок. Начальник царского следствия, он же спирарх [268], Гаттион отличался маниакальной подозрительностью и невероятной проницательностью. Его сикофанты и агенты были вездесущи, а небольшие, хорошо вооруженные отряды на быстроногих лошадях денно и нощно прочесывали окрестности Пантикапея в поисках лазутчиков скифов и сбежавших рабов. Впрочем, таких смельчаков находилось немного – уйти от Гаттиона мог только удивительно счастливый человек, что среди рабов являлось исключением, а пойманных беглецов в связи с военным временем казнили сразу же. И Савмак, спрятав в глубине души свои чаяния, с удивительным стоицизмом ожидал, когда гиппотоксотов выведут за город, в степи, чтобы принять участие в боевых действиях против скифов. А там он – вольная птица…

– Гей, мой юный друг! – тяжеленная длань Пилумна достаточно нежно похлопала по плечу Савмака, но и от этого ласкового проявления дружеских чувств он пошатнулся. – Проснись! И пошли с нами. Сегодня большой праздник – выдали жалование. Одевайся.

Задумавшись, юноша не заметил вошедших в казарму друзей. Он горячо поприветствовал Таруласа, стоявшего поодаль с мрачной улыбкой, и обнял Руфуса, держащего в руках довольно объемистый кошель с серебром.

– Не думаю, что мой лохаг меня отпустит, – огорченно вздохнул Савмак, любовно оглядывая всех троих – они давно не виделись.

– Твой лохаг… – насмешливо фыркнул Пилумн. – Превеликие боги, этот недомерок-каллатиец посмеет тебя не отпустить? Это мы сейчас уладим, – и он исчез за дверью караульного помещения, где была клетушка лохага.

Возвратился он быстро, довольно улыбаясь и подмигивая всем по очереди.

– Держи, – Пилумн положил на ладонь Савмака чеканный жетон из бронзы, своего рода увольнительную для гиппотоксотов. – Можешь гулять до утра.

– Так сказал сам лохаг? – недоверчиво спросил Савмак, достаточно хорошо зная изменчивый и коварный нрав своего начальника.

– Конечно, – довольно заржал Пилумн. – Пусть попробовал бы ответить мне что-либо иное. По-моему, он и так шаровары намочил.

– Возьми меч, – посоветовал Тарулас, наблюдая за сборами Савмака. – Время сейчас смутное… – он поневоле залюбовался статным красивым юношей.

Одетый в парчовую, шитую золотом куртку, подпоясанную широким кожаным поясом с серебряными заклепками, и узкие шаровары – выходную одежду конных гиппотоксотов, среди которых было много варваров, хранящих обычаи предков, – Савмак казался старше своих лет. Даже его друзья не знали, кто он на самом деле. Они почему-то решили, что юноша воспитывался в доме эллина-колониста – такое в Таврике случалось нередко, особенно в семьях, где не было наследников. А расспрашивать о прошлом по молчаливому уговору считалось среди них дурным тоном.

Харчевня неподалеку от агоры причислялась к престижным. Сюда хаживали в основном воины царской спиры, богатые владельцы эргастерий и известные всему Боспору ремесленники-художники: ювелиры, чеканщики и резчики по дереву. Штукатурка стен была расписана разноцветными растительными узорами, вверху, под самым потолком, висели на кованых гвоздях венки и повязки выдающихся атлетов, подаренные в разное время хозяину харчевни, обрюзгшему афинянину. Правда, большинство из них было подделкой, но кто и где об этом мог узнать? В дальнем конце на деревянных полках красовались лощенными боками ойнохои [269], гидрии, кратеры, сверкало цветное стекло сирийских и египетских фиалов. Там же, на узких, наподобие стел, постаментах стояли мраморные изваяния эллинских богов, привезенные из Аттики еще дедом хозяина харчевни. Очаг находился в другом помещении, поэтому в обеденном зале витала прохлада, а воздух наполнялся ароматом засушенных трав, спрятанных в ниши. Вечерний свет мягко вливался в застекленные оконца, создавая домашний уют и располагая к дружеским беседам.