Час девятый, стр. 9
– Мамаша, поговорить мне с тобой надо.
– Ну, говори, – разогнулась старуха.
– Жена тут у меня лежит со вчерашнего дня, в шестой палате.
– Прокофьева, что ли?
– Она самая. Хотел попросить тебя. Сами-то мы дальние, семеновские, ездить сюда часто не можем, а больничный харч не шибко сытный у вас. Не возьмешься ли помочь? Денег я оставил бы тебе, а ты в магазине чего-нибудь покупала бы ей. Ну, и себе за труды возьмешь, сколько нужно.
– Оно можно, – согласилась старуха. – Только не взыщи – по магазинам бегать я не шибко могу, что в ближнем будет – то и куплю. Если согласен – давай деньги.
– Ну и сговорились, – обрадовался Михаил Федорович. Он знал, что в Давлеканове все магазины одинаковые – что в одном есть, то и в другом будет. Дал он старухе тридцать рублей – из той полсотни, что Кузьма одолжил, – сказал:
– На цены не скупись, что попросит – все покупай. Если фрукты какие будут или свеженькое что – обязательно бери. Может, и на базар заглянешь случаем, посмотри.
– Не боись, милок, все сделаю, что сумею, – сказала старуха, пряча деньги. – Чай, сама когда-нибудь такая буду, не приведи господь. Не боись, присмотрю за ней... Как зовут-то ее?
– Анна.
– А тебя?
– Михаилом.
– Ну и ладно. А меня все бабкой Анфисой кличут.
– Спасибо тебе, мамаша.
– Не на чем.
Михаил Федорович еще раз заглянул в палату, сказал Анне Матвеевне про Анфису. Еще раз попрощались. Домой ехал медленно – все равно день потерян, а там пусть Варвара сама управляется. Так и так на днях смотается, тогда все самому придется тянуть...
Приехал, привязал лошадь к изгороди, зашел в дом – и так пусто было там, словно и не жил никто. Сел, не раздеваясь, за стол, подпер голову рукой, посмотрел в окно – тихо и сумеречно было на улице. Сидел он так минут пять, смотрел – и ничего не видел. Думал – надо как-то дальше жить, приспосабливаться, детишек поднять. Успеть бы, не свалиться самому. Прожить бы еще лет семь-восемь, пока Олюшка не определится, а там и помирать можно. Подумал так – и сам испугался: как будто решил уже, что Анюта не жилец на этом свете...
Встал, отгоняя тяжелые мысли, вышел во двор, кликнул:
– Варвара!
Та вышла из коровника, вытерла руки:
– Чего вам, батя?
Михаил Федорович смотрел на нее, молчал. Обидно стало: вроде чужая, и не спросит, как там мать...
– Когда ехать-то думаешь?
– Завтра.
«А собиралась еще дня два побыть», – с горечью подумал Михаил Федорович и вздохнул:
– Ну, езжай.
И устало пошел к изгороди – отвязать лошадь, отвести на конный двор. Забыл спросить – где Гришка? Потом сообразил – должно быть, дежурить за него поехал, сегодня его очередь.
Сел в тарантас, пустил кобыленку шагом – не хотелось ему в пустой дом возвращаться. И обратно, с конного двора, шел медленно, устало, разбрызгивая грязь тяжелыми сапогами. И, зайдя в дом и увидев пустую кровать жены, опять подумал: умрет Анюта.
6
На другой день Варвара уехала. Стали втроем управляться. Михаил Федорович работал до потемнения в глазах, садился отдыхать, выкуривал папиросу – и опять за работу. А дел много было – весна. И ребятишки старались вовсю. Гришка так и в школу почти перестал ходить, сказал отцу:
– Я и сам все сумею. Там же на придурков все рассчитано, долбят по десять раз одно н то же. А мне и одного раза хватит.
Сходил Михаил Федорович к учительнице – та знала про его беду, о Гришке сказала:
– Умница парень у вас, ему обязательно дальше учиться надо.
А насчет посещений так сказала:
– Каждый день ему не надо ходить, а через день пусть показывается. Он парень способный, не ленивый, потом нагонит.
Даже Олюшка изо всех силенок помогала – посуду мыла, подметала, корм курам давала.
Но долго так продолжаться не могло. Михаил Федорович знал, что еще немного такой работы – и он сляжет. А кого позовешь помочь? У всех дел под завязку – колхоз еще не отсеялся. Правда, Устинью можно было бы позвать, она не откажется, но не лежала к этому душа у Михаила Федоровича. Тут свои счеты были, не хотелось ему Анюту обижать...
На третий день после того, как увезли Анну Матвеевну, Михаил Федорович вышел на дорогу, осмотрелся. Грязи было еще много. Позвал Гришку:
– Проедешь на велосипеде?
– Конечно, – ответил тот, не задумываясь. – Эка невидаль.
– Тогда езжай в Давлеканово, найди докторшу... Вот дурень-то я, – подосадовал на себя Михаил Федорович, – фамилию забыл спросить... Ну, да найдешь, она такая маленькая, пожилая, сигаретки курит, – и разузнай все как есть. Пусть на бумажке тебе напишет, а то забудешь. Ну, и свези матери яиц, творога, меду, собери там.
– Ладно, батя, все сделаю. Сегодня же и вернусь.
Гришка быстро собрался, сел на велосипед – крылья с него снял, только мешаться будут – и поехал, наворачивая на колеса пласты грязи и вихляясь из стороны в сторону.
Долго он не возвращался. Михаил Федорович давно уже ждал его, сидя за столом, два раза подогревал остывающий ужин, изредка гасил свет, вглядываясь в темноту – не видать ли Гришки. Лучше уж самому было поехать, чем так маяться ожидаючи. Дорога – темным-темна, грязища, а тут и дождь пошел. Правда, мелкий, тихий, да каково в эту пору одному километры пополам с грязью наматывать? Может, у кума заночевал? Вряд ли. Михаил Федорович знал Гришку: если уж обещался приехать сегодня – в доску расшибется, а приедет.
Гришка приехал за полночь. Михаил Федорович вышел на стук калитки, молча принял велосипед – грязи на нем было больше, чем железа, а уж про Гришку и говорить нечего – одни глаза да зубы видны.
Михаил Федорович помог ему раздеться, кинул чистую одежонку, потрогал чугунок со щами на плите – не остыл ли. Пока Гришка умывался, собрал на стол.
Гришка жадно стал есть, между ложками рассказывал:
– Докторшу я нашел, хорошая такая женщина. Все свои дела сразу бросила, стала мне рассказывать. Сделали мамке все анализы, консилиум тоже был. И вправду язва желудка оказалась. Говорит, будут ее оперировать на той неделе, в четверг, в десять часов. Докторша сказала, чтобы ты обязательно был, батя.
– Что еще говорила?
– Да ничего вроде. Расспрашивала, как мы тут одни справляемся.
– А мать видел?
– Видел.
– Не легше ей?
– Вроде бы так же. Делают ей уколы всякие. Да она про себя ничего почти не говорила, все про нас спрашивала.
– Выглядит-то она как?
– Да вроде ничего.
– Сильно похудела?
– Нет, такая же, как и была.
– Эта бабка покупает ей?
– Покупала, да мамка не ест почти. Зря, говорит, только деньги переводите, сказала бабке, чтобы ничего не брала ей.
– Что еще говорила?
– Поклоны всем передавала. Шибко ругалась на тебя, что ты сам все делаешь. Обязательно велела позвать кого-нибудь.
Больше Михаил Федорович не стал расспрашивать – Гришка чуть не засыпал над тарелкой, еле ложку до рта доносил.
– Ну, спи иди. Утром не вставай, я сам управлюсь.
– Да я ничего, батя. Дорога вот только... такая, что я кой-когда пешком шел, никак нельзя было проехать.
Гришка ушел спать, только положил голову на подушку – и тоненько засопел носом. Михаил Федорович немного постоял над ним, поправил одеяло на Олюшке – и стал убирать со стола. Вымыл посуду, убрал все в шкаф, сел за стол, закурил. Сидел, думал. Случайно посмотрел на божницу – темное лицо бога сумрачно и недружелюбно глядело на него. Лампадка давно уже выгорела – совсем забыл о ней Михаил Федорович. Вспомнил, что Анюта наказывала каждый день зажигать ее. Пришлось встать и поискать лампадного масла. От маленького желтого огонька лицо бога чуть посветлело, но было все таким же строгим и мрачным.
Михаил Федорович вздохнул н лег спать.
В четверг он выехал затемно, изрядно прибавив времени на плохую дорогу, но уже за околицей, на первой же горке, понял, что не успеть к десяти в Давлеканово. И машин попутных ждать не приходилось – по такому бездорожью разве что председательский «газик» проедет. Так и пришлось до самого Давлеканова мытариться. Как ровно – еще ничего, ноги крутят, а как на горку – сразу задыхался, воздуха не хватало. Приходилось слезать и кое-как пешком, волоча велосипед, идти. А таких горок до Давлеканова – не счесть было. Да и грязь замучила. Набивалась в вилки, приходилось часто останавливаться и счищать. Пешком и то, наверно, не дольше б было добираться.