Час девятый, стр. 4

– Ты мне, мил человек, эту ерунду не говори, не понимаю я. Ты по-русски объясни.

Фельдшер похлопал осоловелыми глазами и признался:

– А я и сам не знаю, что у нее такое. Может, язва, может, еще что. Вези в Давлеканово, там разберутся.

– Да мы ж ее еле до кровати донесли, и то она чуть не обмерла. Как же до Давлеканова по такой распутице? Глянь, грязища-то какая.

– И то правда, – согласился фельдшер. – Да я-то что могу сделать, сам посуди? Я же не врач. Пусть пока лежит, не встает, и чтобы никаких дел по хозяйству – ни-ни. Если уж совсем худо будет – зови меня. А как подсохнет малость – вези в Давлеканово. Я направление дам.

– А если в Никольское за докторшей съездить?

– Уехала она.

– Совсем, что ли?

– Не знаю, мне не докладывалась.

Ушел фельдшер. Михаил Федорович вернулся в горницу к Анне Матвеевне, глянул на ее побелевшее лицо – и у самого зашлось сердце. Подумал: «Не жилец она на этом свете. Что один-то делать буду?» Но пересилил себя, улыбнулся, показывая черные прокуренные зубы:

– Что, Анюта, легче тебе?

– Да вроде легче, – еле выговорила Анна Матвеевна, а у самой и лоб сразу взмок – таких сил стоило ей сказать эти слова. Михаил Федорович перепугался:

– Да ты молчи, молчи, доктор велел тебе лежать, не разговаривать. Мы уж тут сами все сделаем, не беспокойся.

Анна Матвеевна закрыла глаза, словно согласилась с мужем. Михаил Федорович на цыпочках вышел, посмотрел на притихших ребятишек, ничего не сказал им и вышел в сенцы, сел на любимый чурбачок, закурил.

Анна Матвеевна все пересиливала боль, стараясь не стонать – не испугать бы ребятишек. И боль сдалась, отошла, стала совсем маленькая, жить с такой болью было можно. И Анна Матвеевна стала думать, что же дальше делать. Она уже поняла, что встанет не скоро, – а кому же тогда хозяйство вести?

В передней избе за колготил кто-то, сначала громко, весело, потом тише – видно, христосоваться пришли. Сюда бы не зашли – не хотелось сейчас никого видеть Анне Матвеевне, не ко времени. Голоса стихли – видно, Михаил Федорович спровадил гостей. И слава богу.

Как ни думай, а надо было кого-то из дочерей звать. Четыре девки, а позвать-то вроде и некого. Верку и Надьку никак нельзя – учатся. Ирку жалко – у самой две девчонки, да муж, да Верка у них живет. Оставалась Варвара, но ее-то меньше всего хотелось просить Анне Матвеевне. Знала, что приехать-то Варвара приедет – не посмеет матери отказать да и должна помнить, сколько от матери возила, сколько денег перебрала, пока на ноги встала. Но уж больно занудливая и злая баба она – надоест хуже горькой редьки, всем даст понять, какое одолжение сделала, что приехала.

Из всех детей Анны Матвеевны Варвара – самая неудачная. И никто понять не мог – в кого такая уродилась? Даже видом вроде бы ни на отца, ни на мать не похожа. Росту чуть ли не два метра, толстая, некрасивая, силищи в ней – любой мужик позавидует, но характер – не приведи бог... Может, потому что до двадцати пяти лет просидела Варвара в девках? Да и замуж-то вышла – то ли муж ей Николай, то ли нет. Живут одной семьей, а не расписаны. Николай обличьем под стать Варваре – огромный, широкоплечий, рыжий. Была у него своя семья – жена да двое детишек. Говорят, жена такая стерва, что хоть беги. Вот он и сбежал. Но и с Варварой ему не мед. Мужик он смирный, тихий – вот Варвара и пилит его по всякому случаю. Не туда положил, не то взял, не так сказал. Выпивает он тоже не шибко – с получки да с аванса, но за каждый пропитый рубль Варвара его потом педелю поедом ест. А чего пилить? Работает Николай шофером, получает много – можно пятерку-другую за месяц и пропить, мужику совсем без выпивки нельзя, да и работа у Николая тяжелая, неделями по районам мотается. И девчонка у них какая-то неудачная, квелая, никакого сравнения с Иркиными девчонками – те прямо как картинки писаные, смотреть приятно. Очень любила их Анна Матвеевна, но и с Любкой – дочкой Варвары – старалась ласковой быть, никого не выделяла – тоже ведь внучка, а что Варвара ее испортила, закормила да избаловала – что ж тут поделаешь?

Так и решила Анна Матвеевна написать Варваре и позвала Гришку, велела ему принести чернил и бумаги. Начала так, как обычно начинала все письма: «Во первых строках своего письма сообщаем, что мы живы и здоровы, чего и вам желаем...» Да спохватилась – какое уж тут здоровье, если сама до нужника не доберется. Стала диктовать по-другому. Что, мол, я совсем свалилась, хвороба одолела, лежу, встать не могу, а хозяйство в разор пойдет без женского глаза, а потому просьба к тебе, Варвара, от матери великая: приезжай хоть на месяц, возьми отпуск да похозяйствуй в доме. Отец совсем плох стал и ложку ко рту ладом поднести не может, расплескивает. А более тебя ехать некому. Ирка отписала недавно, что болела и ребятишки хворали. (Тут уж присочинила Анна Матвеевна для убедительности, да, может, и вправду так было – Ирка хорошим здоровьем не отличалась, а жаловаться не любила, не то что Варвара. Та по любому случаю могла развести такое, что хоть из избы беги.) Так что уважь мать, приезжай, продолжала диктовать Анна Матвеевна. А если насчет денег беспокоишься, то мы деньги найдем. Если что, продадим бычка или займем до лета, а нынче, по всем приметам, мед должен быть хороший... Передала Анна Матвеевна поклоны от родни и соседей, велела запечатать конверт да написать адрес точно, буква в букву, чтобы все разборчиво было, и отправить заказным – так-то надежнее будет.

Письмо сильно утомило Анну Матвеевну, и она долго лежала, закрыв глаза, прислушиваясь к боли, а боль стала сильнее и постепенно все вытесняла, и Анна Матвеевна терпела и только ждала, когда же она затихнет. А когда притихла боль, Анна Матвеевна заснула.

3

Прошла неделя, прежде чем приехала Варвара с мужем. В эту неделю хозяйство захирело, в доме стало грязно и неуютно, часто слышала Анна Матвеевна мычание голодной коровы и визг свиней – Михаил Федорович с Гришей не управлялись. И Олюшка жалконькая, как беспризорница, стала. Собралась было Анна Матвеевна расчесать ей волосы, да руки не поднимаются, сил нет. Забегали соседи – проведать, поговорить, помочь кой в чем, и скоро уходили – у всех своих дел было по горло, шла посевная. Анна Матвеевна и сама пыталась вставать, да боль тут же кидала ее обратно на постель, даже до уборной не всегда удавалось добраться. Михаил Федорович приспособил горшок, на нем и оправлялась Анна Матвеевна, и это мучило ее чуть ли не больше всего. Была она всегда чистоплотной, не терпела никакой грязи, а тут приходилось мириться.

Наконец-то прибыла Варвара – и хоть постаралась поприветливей улыбнуться, входя к матери, но злые морщинки у губ и между бровей оставались, и глаза были недобрые, холодные. Николай встал позади нее в дверях, не решаясь войти, густо пробасил:

– Что же это вы, маманя, а?

И замолк, не дожидаясь ответа. Он и вообще-то был молчалив, разговаривался редко, только когда выпьет.

Варвара слегка коснулась холодными губами щеки матери, спросила:

– Ну, как вы тут, маманя?

– Да вот, лежу... – виновато улыбнулась Анна Матвеевна.

– Остальные-то как?

– Да как... Ничего вроде. Отец вот только плох, кашляет сильно.

– Курить надо меньше, – тут же оборвала Варвара, и Анне Матвеевне расхотелось разговаривать с ней. Варвара всегда так говорила, если заходила речь об отце, как будто брось он курить – сразу бы поправился. Словно и не знала Варвара, что отец два года по лагерям мотался, чуть в печи не сгорел, что столько лет туберкулезом болел...

Стала расспрашивать Анна Матвеевна – как Любка, как Надька учится, как живете с ней – мирно ли. Опять Варвара зашлась и понесла на Надьку – и распустеха, и лодырь, и одевается как шалава, и по дому-то лишнего не сделает, и за ребенком не присмотрит, все норовит на танцы удрать. Чувствовала Анна Матвеевна, что врет Варвара, – уж Надьку-то она знала, старательная девка, работящая, в техникуме учится. Не раз плакалась Надька Анне Матвеевне – заедает ее Варвара. Да что делать-то? Учиться надо еще два года, стипендия у нее двадцать пять рублей – а в городе разве проживешь на такие деньги? Посылала Анна Матвеевна из дому частенько – не деньгами, денег у нее мало водилось, – масло, яйца, мед, творог. Все это шло на семью Варвары, а та все недовольна...