Тайна сокровищ Заколдованного ущелья, стр. 14

Это был крестьянин. Он упорно стремился вперед, чтобы упиться завистью деревни, но увы! Проливной дождь, промочивший его насквозь, приведший в негодность проселочную дорогу (тут образовались промоины, там – рытвины и завалы), не дал ему спокойно и вовремя добраться до деревни и насладиться ахами и охами односельчан; дождь – он сам видел – погубил павлина, опрокинул подводу. А теперь непогода разогнала по углам весь деревенский люд, всех этих жалких нищих, забившихся в свои глиняные лачуги.

Крестьянин подошел совсем близко, огляделся по сторонам и направился к повозке, но взгляд его блуждал поверху. Он видел орла, но не замечал возчика под телегой. Теперь он стоял возле самого колеса, так что возчику были видны только ноги, совершенно мокрые, зато было слышно, как обладатель ног прохрипел: «А, ты прибыл? Отлично!» Потом человек вскарабкался на телегу. Возчик метнул взгляд на камни, подложенные под колеса: не дай Бог, подвода стронется с места. Но камни стояли намертво. Он пробормотал про себя: «Да кто ж ты такой, мерзавец, чего же ты в такой проливень лезешь не под телегу, а на нее, чего тебе там понадобилось?…» Но тут человек, испустив рык, спрыгнул с телеги вниз. Комья грязи полетели у него из-под ног прямо в лицо возчику, однако возглас «Ах ты, дурак поганый!» потонул в воплях и хохоте человека, который горланил:

– Давай, дождь, лей шибче! Круши все подряд! Ишь чего надумал… Да я опять куплю, всего накуплю сызнова!

Возчик отер глаза от грязи и увидел, как человек, грозя кулаком то ли небу, то ли тучам, скачет на месте. Потом он лихо подбоченился и замер посреди мутных луж, тряхнул головой, повернулся кругом и, не разжимая кулаков, заложил руки за спину. И тут заметил, что весь вымок, что брюки у него до колен перепачканы глиной. Возчику, прятавшемуся под телегой, человек под дождем представлялся полным безумцем, но он был так захвачен неожиданным зрелищем, что не в силах был даже усмехаться или качать головой. Он видел, как человек, постояв немного неподвижно, снова дернулся и завопил:

– Эй, где вы? Сюда! Нане-Али! Староста! Идите сюда! Куда разбежались?

И стал плясать между тюков и мебели, прыгая по глине под проливным дождем, словно петарда, подскакивал, кричал, тискал грудь одной статуи, цеплялся за крепкий гипсовый клюв другой, бил рукой по барабану. Вышедший из строя барабан не издал ни звука, просто повалился в грязь. А человек плясал и плясал, припевая все одно и то же: «Где вы есть? Сюда идите!» Но никто не показывался. Тогда, задыхаясь, он бросился в золоченое кресло, укрытое нейлоном. Ведь он совершил дальний путь, одолел крутой подъем, а тут еще эти пляски… Он еле переводил дух. Но, увидев тубу, которую поливал дождь, он опять вскочил, поднял ее, просунул руки в свернутое кольцом медное тело, а раструб утвердил на плече и начал изо всех сил дуть в мундштук, заставляя тубу подать голос. Раздавшиеся звуки не были похожи ни на звучание музыкального инструмента, ни на крик животного, но возчику они напомнили рев охрипшего осла, а самому крестьянину казались подобными зову трубы Эсрафила [13]. Во всяком случае, под этот мотив он почувствовал, что начинает жить заново. Он закричал:

– Эгей, Али, глянь – дудочка! Дудочка для тебя, беги скорее!

Потом опять пустился в пляс, теперь уже вместе с обвившей его кольцами тубой, блестящей и ревущей.

Возчик же, скрючившийся в три погибели под повозкой, наблюдал оттуда это соединение медного блестящего полого тела с заляпанными грязью мокрыми штанами. Тело было большим и голосистым, но без лица, с одним лишь круглым толстым ртом, который испускал громовой храп, а металлические извивы то и дело задевали землю, так как ноги человека разъезжались на скользкой глине. Трубный глас и звон металла о камни смешались с громким оханьем, когда человек всем телом рухнул на землю. Немного погодя он поднялся с трудом: ведь на нем всей тяжестью висела туба. Но, как она ему ни мешала, никаких попыток высвободиться он не предпринимал. Отдышался и тихонько заковылял к дому. Сделал несколько шагов, замешкался, отыскивая в кармане ключ. Под громоздкой ношей, которая его окольцевала, нелегко было справиться с миниатюрным ключиком. Но в конце концов он отпер замок и распахнул дверь, с металлическим скрежетом втиснулся в неширокий проем, потом створка тихонько закрылась.

Дождь лил не переставая.

Возчик, все так же скорчившись сидевший под телегой, чихнул и, усмехнувшись, пожелал сам себе:

– Будьте здоровы!

35

Под одеялом пар сгущался, и крестьянин с силой втягивал его в грудь. Голова и лоб у него были замотаны махровым полотенцем, чтобы не простудиться и не схватить насморк, когда он, вдосталь надышавшись паром, высунет нос наружу. Он рвался на волю всей душой: даже сидя под одеялом, он слышал, как вещи распаковывают, развертывают, вынимают из коробок. Хоть вчера он и кричал с вызовом ливню, чтобы тот лил еще сильнее: для него, мол, не имеет значения, если что-нибудь из вещей пострадает, он новые купит, но сейчас у него сердце замирало, как бы чего не разбили, не сломали, не поцарапали. Да и такой удобный случай, чтобы приказывать, отдавать распоряжения, а он тут паром дышит. Не вытерпев, он откинул одеяло, осторожно отполз от миски с горячей водой, над которой делал ингаляцию, поднялся на ноги. Выпрямился, закинул руки за спину, потянулся… Потом, не снимая повязанного вокруг головы ярко-красного полотенца, в котором он был похож на сказочного принца, какими их рисуют китайские художники на шелковых полотнах, он гордо, словно владетельный князь, прошествовал к деревянным столбам эйвана и, набрав воздуху в грудь, гаркнул:

– Эй, поосторожней, глядите, чтоб ничего не разбилось! – Потом, напыжившись, приказал: – Эй, мальчик! Подай мне кресло!

Мальчик – все тот же молодой человек, дальний родственник жены ювелира, – принес золоченое креслице и поставил посреди эйвана. С источенных жучком потолочных балок свисала электрическая люстра. Камышовые маты между балками были закопченными и грязными, тут и там они провисли под тяжестью песка, нанесенного ветром на крышу. Глинобитные, как и крыша, стены дома при свете умытого осеннего солнца казались совсем обветшавшими. Крестьянин пихнул кресло, передвинул его так, чтобы оно стало прямо под люстрой. Затем с величавым видом уселся и стал наблюдать, как распаковывают вещи. Носильщики вытаскивали из ящиков утварь. Вся поверхность двора была завалена пустыми коробками, обертками, пластиковыми пакетами. Крестьянин опять строго сказал:

– Эту дудку тоже давай сюда!

Юноша, ожидавший признания в искусстве, приволок тяжелую блестящую изогнутую тубу и положил возле золоченого кресла. В этот момент появился староста. Он, казалось, ничуть не изменился – в той же одежде и с теми же четками, – только место важной начальственной суровости заняла угодливая лакейская улыбочка, затаившаяся в глазах и уголках губ. Конечно, он держался внушительно, но лишь настолько, чтобы вызвать благосклонность. Он подошел ближе, поклонился, поздоровался и закивал головой, как бы говоря: «Премного благодарен, господин, да преумножатся ваши милости!», хотя до сей поры из-под люстры не исходило ни малейшего намека на милость и расположение. Человек не замечал его, пока староста не задел рукой медную джазовую тарелку. Та с грохотом упала, а староста запричитал:

– Чур, чур меня! Господь сохрани и помилуй! – и опять сказал, благодарно склоняя шею: – Салам, господин!

Человек глянул на него из-под красной чалмы и пробурчал:

– А, староста… Храни Бог. Как житьишко?

Староста уронил голову на грудь. Его смиренная признательность не находила слов, хорошее воспитание обязывало молчать. Он пребывал в ожидании вопросов и монарших милостей, когда во двор вошла жена крестьянина вместе с Али, его сынишкой. Увидев перед собой сына, тот вскочил и с возгласом «Сынок!» распростер объятия.

– Сыночек, где же ты был? Где ты был вчера? Иди ко мне, дай я тебя обниму, детка.