Призрак в кривом зеркале, стр. 46

– Правильно уверяла, – кивнула Любашина. – Ну, не стойте в дверях, проходите! Сонька все равно спит, а я шью – пора бы мне и перерыв сделать.

Танина «берлога» была хорошо знакома Эле: две комнаты, заваленные всяким хламом. Вырезки из журналов, отрезы, недошитые платья, подколотые булавками, – все это лежало вперемешку на потертом диване с провалами возле драных подлокотников. Сама Татьяна, придвинув к себе переносной столик со швейной машинкой, строчила, сидя на пуфике невнятного цвета – то ли оранжевого, то ли светло-коричневого.

Войдя, девочка первым делом сунула голову в соседнюю комнату: там в кроватке с прутьями спал младенец. Эля каждый раз смотрела на него, пытаясь представить, как же Лариска с Леней помещались у мамы в животе.

– Эля! – одернул ее дядя Боря. – Ты куда?

– Ерунда, пусть смотрит, – бросила Таня. – Сонька ночами крепко спит, всего три-четыре раза просыпается – и снова дрыхнет. Эля, кукла у тебя – просто блеск! Точно говорю, руки у тебя золотые.

Покрасневшая от гордости Эля забрала Марфушу и вернулась к кроватке – разглядывать младенца. Ей нравилось нюхать, как от него пахнет, а еще нравилось изучать личико, собранное в кучку: глазки, носик, ротик с поджатыми губками…

Пока она сидела перед кроваткой, в соседней комнате молчали, затем послышался голос дяди Бори:

– Таня, как вы? Вам сейчас тяжело приходится…

– Тяжело – не тяжело… – отозвалась Танюша. – Все равно исправить уже ничего нельзя.

– Можно.

– Это как же? Соньку обратно родить, что ли? Нет, спасибо.

Она рассмеялась хрипловатым простуженным смехом.

– Таня, выходи за меня замуж, – вдруг отчаянно сказал Чудинов, и Эля чуть не подпрыгнула от удивления. «Вот это да! Он, наверное, встал перед Танюшей на колени…»

Ей очень хотелось посмотреть на дядю Борю, стоявшего на коленях, но природная деликатность не позволяла этого сделать. А еще больше деликатности – любопытство. Эля понимала: сунься она сейчас в соседнюю комнату, и предложение руки и сердца оборвется, а ей хотелось послушать продолжение. Что скажет Таня? Согласится ли она?

– Зачем я тебе, Борь? – спросила Таня, сильно понизив голос, так что Эля была вынуждена прислушаться. – Толку-то тебе от меня!

– А мне не толк от тебя нужен! – тоже шепотом выкрикнул дядя Боря. – Мне ты нужна!

В соседней комнате раздалось шуршание, затем такой звук, будто передвинули стул. Тихий, совсем неразборчивый шепот – Эля уловила лишь, что голос принадлежит Чудинову, – и глуховатый смешок Танюши в ответ.

– Дай время, Боря! Дай подумать, хорошо?

– Сколько тебе нужно времени? Таня, прошу тебя, не мучь меня и себя: выходи за меня замуж или просто переезжай ко мне!

Чудинов говорил торопливо, словно боялся, что его выгонят и он не успеет договорить. Но Таня не собиралась его выгонять.

– Я подумаю, – повторила она уже без насмешки. – Борька, ты хороший…

Хотела добавить что-то, но тут из-за двери высунулась Эля, которая не могла больше сдерживать любопытства.

– Вы что, поженитесь, что ли?

Глаза у девочки стали большие и круглые от удивления, и Таня с дядей Борей рассмеялись.

– Ты только языком не трепи, – беззлобно попросила Танюша, и Эля быстро-быстро закивала – она никогда не выдавала чужих тайн, тем более – таких взрослых! – Вот и умница.

Танюша поцеловала Элю в лобик, провела пальцем по носу, и девочка зевнула.

– Э-э-э, да ты спишь на ходу. Боря, отведи ее наверх, а то она здесь захрапит.

Эля хотела возразить, что не захрапит, но ощутила, что все силы на слова куда-то делись. Она снова зевнула, и дядя Боря потянул ее за собой к двери.

– Пойдем, соня! Твои тетя и мама, наверное, уже ищут тебя по всему дому.

– Они думают, что я легла, – сонно возразила девочка.

Ее вывели из комнаты, и она пошла, с каждым шагом проваливаясь в полусон. Из реальности осталось у нее одно воспоминание: счастливые глаза дяди Бори, смотревшего на Элю так, словно она была ангелом, исполняющим мечты.

Глава 10

Валентин Ованесович покормил кошек, разрыхлил грядки и выпрямился, снимая перчатки. Всю работу в огороде он делал в перчатках, берег руки. Корзун обернулся и посмотрел на заднюю калитку, заранее зная, что никого там не увидит, но все-таки надеясь в глубине души, что Эля что-нибудь придумает.

Ее там не было, конечно же, и он ощутил, как тоска стиснула сердце.

Валентин Ованесович последнее время иронизировал над собой чаще обычного, понимая, как смешон, должно быть, со своей любовью к двадцатисемилетней Эле. Он не смог бы сказать, в какой момент из неуклюжего толстенького ребенка, росшего по соседству, выросла стеснительная девушка и когда он увидел ее в первый раз. Увидел по-настоящему, а не просто мазнул взглядом по девчушке Шестаковых – одной из четверых, бегающих по окрестным дворам.

Она частенько забегала к нему, гладила кошек – своих мать не разрешала заводить, болтала о пустяках. А однажды вдруг залилась краской от какого-то пустякового комплимента, и он, взрослый, насмешливый человек, растерялся как мальчишка. Он ловил обожание в ее глазах, говоря себе, что это всего лишь уважение, проявляемое девушкой-подростком к нему, человеку с необычной биографией. Восемнадцать, двадцать, двадцать три… Как-то раз, возвращаясь к себе с женщиной, он заметил Элю стоящей возле окна – она увидела их, и лицо ее изменилось. У Валентина испортилось настроение, и хотя он постарался ничем не выдать себя случайной спутнице, дело в тот вечер закончилось ссорой.

Ей нравились нарциссы и тюльпаны, и он засадил весь сад этими цветами, не признаваясь самому себе, зачем это делает. Он давно уже считал, что из гадкого утенка она превратилась в прекрасную птицу, но прочие, ожидавшие видеть лебедей вроде ее младшей сестры, не замечали своеобразной прелести старшей, не понимали, как хороша она стала. Валентин Корзун тихо радовался этому, боясь, что однажды увидит ее с каким-нибудь прыщавым молодчиком или, хуже того, престарелым донжуаном вроде него самого.

Позже она сказала, что всегда его любила. Он десятки раз слышал признания в любви и сам клялся с жаром, а Эля сказала об этом так неловко, словно боялась оскорбить его, и он понял, что врал всю жизнь себе и другим. Счастье протискивалось в его двери, осторожно стучало в окна, сидело на ступеньках, поглаживая тощие ободранные коленки – Корзун давно заметил, что даже у полненьких детей коленки всегда торчат острыми углами, – а он не хотел его видеть, хотя оно само заглядывало ему в глаза своими глазами то ли карего, то ли зеленого цвета.

Он снова обернулся к калитке, вздохнул. Одна из прикармливаемых им безымянных кошек скользнула под ноги, ласкаясь, но Валентин Ованесович даже не посмотрел на нее. Он чувствовал себя пожилым, никому не нужным и точно знал, что это чувство исчезнет только тогда, когда к нему прибежит Эля.

Илюшин сидел в своей комнате возле окна, задумчиво глядя на дорогу. Лучи вечернего солнца, косо падающие из-за дома, позолотили пыль, поднимавшуюся над ямами, – недавно здесь протарахтела машина: водитель доехал до кустов, развернулся и укатил, поняв, что попал в тупик.

«Я тоже попал в тупик, – думал Макар, положив голову на подоконник и внимательно разглядывая трещинки на раме перед его глазами. – Роза умерла. Чудинов умер. Соколов, как выяснилось, тоже умер. Если есть еще люди, готовые рассказать мне о прошлом Шестаковых, то я их не знаю. Пожалуй, стоит развернуться и поехать в другом направлении. Или хотя бы выбрать это направление».

Илюшину вспомнился старик Афанасьев – как он стоит на крыльце, хмуря лоб, и морщины по его щекам стекают вниз, к запавшему рту, и говорит, с отвращением выплевывая слова… «Хочешь знать, кем была Роза Шестакова? Она была порождением дьявола!»

Две женщины на фотографии, похожие так, как могут быть похожи только близнецы. «Они были совсем разные», – говорил о них Валентин Корзун.