Призрак в кривом зеркале, стр. 3

Звук раздался снова – на этот раз внутри, определенно на его этаже: тоненький, высокий, повторяющийся со странной монотонностью. Макар торопливо натянул джинсы и подошел к двери. Пару секунд он колебался, прислушиваясь, затем бесшумно отодвинул щеколду и потянул дверь на себя. В приоткрывшуюся щель упала полоса тусклого света: в коридоре горела бледно-желтая лампочка, больше напоминавшая свечу.

Ступая босыми ногами по дощатому полу, Илюшин вышел в коридор и остановился. Дальнее окно в конце коридора, выходившее в сад, было завешено в точности такой же зеленой шторой, как и в его комнате. И штора эта шевелилась.

Волна начиналась сверху, пробегала до середины и вдруг исчезала, словно кто-то сердито встряхивал зеленую материю, а затем прижимал ее рукой. Несколько секунд спокойствия – и ожившая штора начинала подергиваться снизу, выплясывая зелеными кистями на полу неразборчивый слабый танец.

Приблизившись, Макар резко отдернул портьеру и тут же отошел на шаг, опасаясь увидеть рассерженную кошку. Но никакой кошки за шторой не оказалось, а оказалось, как и следовало ожидать, окно, одна створка которого приоткрылась. Макар закрыл окно и, помедлив, пошел обратно, но на полпути его остановил все тот же звук. Теперь он совершенно определенно доносился из самой первой комнаты. Тоненький и жалобный, звук тянулся на высокой ноте, заканчиваясь чем-то вроде вздоха.

«Похоже на всхлип…»

Снова наступило молчание. Сосредотачиваясь, Макар на несколько секунд прикрыл глаза, и им овладело странное чувство – будто он один в этом доме. Он представил, как поздней ночью хозяева безмолвно уходят, гасят лампы, забывая выключить свет в коридоре, и постояльцы остаются один на один с затаившимся домом и теми его обитателями, которые никогда не появляются днем.

«Заря Ростиславовна заразила меня своими фантазиями», – усмехнувшись, подумал Илюшин и направился к комнате за темно-коричневой дверью с длинными кривыми царапинами внизу – казалось, здесь точила когти огромная кошка. Он прошел мимо лестницы, стараясь ступать тихо и мысленно благодаря хозяйку за постеленный по длине всего коридора ковролин…

И вдруг за его спиной выразительно скрипнула ступенька.

Илюшин тотчас обернулся, готовясь увидеть перед собой бледное тонкое лицо с прищуренными голубыми глазами, но на лестнице никого не было. Раздался скрип еще одной ступеньки, за ней – третьей… Макар вернулся назад и недоверчиво уставился на пустую лестницу, едва освещенную единственным светильником.

Илюшин спустился до середины лестницы, перегнулся через перила, и тут же негромко скрипнула верхняя ступенька; он поднял голову, и скрип раздался на нижней. На лестнице не было ни одной живой души.

Макар уже ничему не удивлялся.

Говоря себе о том, что каких только фокусов не выделывает старое дерево, он вернулся к загадочной двери, взялся за ручку и осторожно потянул ее на себя, ожидая, что дверь окажется закрытой. Но та подалась так же легко, как и дверь в его собственную комнату, и Макар шагнул внутрь, напрягшись, не зная, чего ожидать и что сказать тому, кто плакал внутри.

Все-таки ему пришлось удивиться еще раз.

Он стоял в пустой комнате, в которой возле стены лежал опрокинутый набок стул, а на стуле – небрежно брошенная выцветшая тряпка, бывшая когда-то шелковым женским платьем.

Глава 2

Эля накрывала на стол, с нетерпением ожидая появления гостя. Постоялец явился накануне, ни с кем не успел познакомиться, лишь помылся и, как пренебрежительно сказал Эдуард, «завалился спать». Она даже хотела пройти поздно вечером мимо его комнаты – просто так, посмотреть, как из щели выползает узенькая полоска света, – но вовремя вспомнила, что с той поры, как мать поменяла двери в доме, все полоски света остались плотно заперты в своих комнатах.

Она провела рукой по белой скатерти, вдыхая приятный запах свежевыглаженной ткани, и наклонилась, чтобы украдкой принюхаться. Ей нравились запахи, но не парфюмерии и даже не цветов – нет, Эля любила запахи домашние и чуточку смешные, вроде щекочущего нос запаха крышки от старого чайника со свистком, который она отстояла, не дала выкинуть, или уютного запаха глиняного горшка, в котором когда-то росла герань, но засохла, а горшок с землей так и остался стоять на подоконнике в ее комнате. Мать сердилась, требовала выкинуть «гадость», а для Эли это была вовсе не гадость.

Ей показалось, что она слышит шаги в коридоре, и Эля немедленно выпрямилась, чтобы никто не заподозрил ее в таком глупом занятии, как обнюхивание скатерти. Леня с Ларисой безжалостно высмеяли бы ее, с них станется и поупражняться в остроумии при госте, а Эля отдавала себе отчет в том, что состязаться с ними она не может. Не умеет. Иногда ей удавалось взглянуть на себя и на брата с сестрой отстраненно, и в таких случаях она всегда восхищалась тем, как быстро они соображают, как легко перебрасываются колкими репликами, которые, казалось, им не нужно было даже придумывать – те возникали будто из воздуха. А у нее, Эли, слова никогда не возникали из воздуха – нет, они давались с трудом, иной раз приходилось вымучивать их, и все равно получалось не то, что хотелось сказать. Так что она в очередной раз убеждалась в справедливости слов матери, после каждой неудачной фразы дочери сочувственно прибавлявшей: «Опять кто-то напрасно не промолчал».

Дверь в столовую распахнулась, Эдуард просунул внутрь прилизанную голову и оглядел комнату хитрыми глазами.

– Этот не приходил? – спросил он, не считая нужным поздороваться.

– Нет, не приходил. – Эля подчеркнуто медленно переставила чашки, повернулась к плите, на одной конфорке которой жарилась яичница, на другой – ветчина, а на третьей – омлет. – Будешь завтракать?

– А как ты думаешь? Или ты надеялась все утро провести здесь одна?

Эля испуганно взглянула на него, пораженная тем, что брат так легко разгадал ее мысли, и Эдик довольно рассмеялся.

– Дурочка ты у нас, – почти ласково сказал он, проходя в столовую и усаживаясь в кресло возле окна, – все у тебя на лице написано.

Эля сделала два шага к подвесному шкафчику, в котором хранились специи, и замерла, рассматривая свое лицо в помутневшем стекле. Заурядное, круглое, ничем не примечательное лицо. Нос мелкой картофелиной, надо лбом завивается глупая челка. Щеки крепкие, да… Хорошие такие щеки, как у плюшевых котов британской породы. На то, что ниже лица, Эля смотреть не стала, чтобы не расстраиваться с самого утра. Тем более что день начинался так интригующе…

Раздались голоса, и в комнату вошли мать и Леня с Ларой.

– С добрым утром! – пропела Эльвира Леоновна, подойдя к Эдику с Элей и целуя их. – Как спалось, мои дорогие? И где наш уважаемый Макар Андреевич, которому, между прочим, с утра нужно ехать в санаторий? Ларочка, разбуди гостя.

Лариса взглянула на брата. Тот равнодушно вертел вилку, ловя солнечный луч и пуская блики по стене. Девушка вздохнула и направилась к двери, но тут на лестнице раздались быстрые шаги.

– Можешь не торопиться, – посоветовал Эдик. – Полчаса назад я постучал ему в дверь, и вот он уже летит на запах ветчины. Между прочим, Эля, у тебя бекон подгорает.

Эля дернулась по направлению к плите, а потому пропустила момент, когда гость вошел в комнату. Он как-то быстро оказался в столовой: только что звучали шаги на ступеньках – и вот уже Макар Андреевич стоит возле стола, знакомится с теми, с кем не успел познакомиться вчера, и извиняется за свое отсутствие на ужине. Минута – и уже сидит за столом, перебрасывается шутками с заинтересовавшейся Ларисой, расспрашивает Леню о его работе и отвешивает комплименты Эльвире Леоновне.

Эля рассматривала Макара Андреевича исподтишка, больше беспокоясь не о том, что может показаться ему невоспитанной, а о том, чтобы мама не заметила ее интереса, иначе не миновать нравоучений. Эле перед самой собой было неудобно, но со своим любопытством она ничего не могла поделать: не так много в ее жизни появлялось объектов для исследования.