Марафонец, стр. 12
– Потому что я невидим, – сказал Сцилла и дернул ногой шнур лампы. В комнате стало темно.
Робертсон выстрелил в стул – негромкий хлопок. Потом – тишина.
– Сцилла?
Тишина.
– Я знаю, ты жив, тело не упало.
– Да что ты говоришь, Джек, – раздалось из другого угла комнаты.
Робертсон выстрелил еще раз. Опять негромкий хлопок.
– Тебе не уйти.
– Ах я несчастный, – послышалось уже из другого угла.
– Я скажу, что ты грабил мой магазин.
– Слышишь, у тебя дрожит голос.
– Не шевелись!
– А я уже здесь!
– Стой!
– А я уже там. – Сцилла совершенно бесшумно, как огромная кошка, двигался по комнате.
– Ты что, не понимаешь, все бесполезно – пистолет у меня...
Шепот:
– А у меня руки, Джек.
– Сцилла, слушай...
Опять шепот:
– Больше не стреляй. Бросай пистолет, если будешь стрелять, то лучше попадай. Промахнешься – будешь умирать очень долго...
– Ты прав. Я отдам тебе деньги...
– Назад у нас пути нет. Если я оставлю тебя в живых, ты напишешь такую бумагу. Между нами нет больше доверия, так что нам не о чем больше и говорить. Как ты хочешь умереть?
– Я не хочу умирать, Сцилла.
– Придется. Но я могу сделать все без боли.
– Я очень расстроился, узнав, что ты умер. Правда, Сцилла, ты мне нравишься и родителям моим, они все время о тебе спрашивают.
– Милые люди. Говори, что знаешь, Джек.
– Ничего. Мне позвонили из Парагвая и сказали, что курьер будет другой. Я и подумал, что ты мертв.
– Я иду, Джек. Бросай пистолет, ну!
Пистолет упал на пол.
– Молодец, Джек. Теперь иди в кровать.
– Без боли, ты обещал.
– Ложись.
Хруст матраса под грузным телом.
– Хочешь, чтобы было похоже на самоубийство? Можешь написать записку, объясни: боишься за сердце, боишься стать в тягость. Можешь написать, как любишь родителей.
– Да, пожалуй, напишу.
Сцилла вставил вилку лампы в розетку, вытащил платок, подобрал пистолет.
– Где бумага, в столе?
Робертсон кивнул.
Сцилла подал ему листок и ручку.
– Не стесняйся, будь откровеннее, Джек. По-моему, для них это будет облегчением.
Робертсон писал записку, а Сцилла терпеливо ждал. Когда Робертсон закончил, Сцилла взглянул на листок.
– Ты хороший человек, Джек, о тебе будут вспоминать только хорошее. Закрой глаза.
Робертсон закрыл глаза.
Сцилла поразился, как трудно ему нажать на спусковой крючок. Он не боялся, что пули, выпущенные в спешке, застрянут в стенах и поставят под большое сомнение версию самоубийства. Трудно было потому, что работу этого рода он выполнял или в целях самозащиты, или под влиянием сильных эмоций, но сейчас, в эту минуту, работа предстала в своем чистом виде, работа мясника, и если ее становится трудно выполнять...
Сцилла навел пистолет на висок, но не стрелял.
– Расскажи мне, как ты сегодня пообедал, Джек. – Палец на спусковом крючке напрягся.
– Зачем?
– Я хочу, чтобы ты думал о еде, о вещах радостных и приятных, о профитроле и марочном портвейне, потому что... последние годы были трудными для тебя... грозил еще один инфаркт, а после него ничего нельзя в рот брать, кроме сельдерея, я хочу, чтоб ты знал... я ведь делаю тебе услугу, так ведь, Джек?
– Ради Бога, Сцилла, ты ведь обещал без боли!
Сцилла выстрелил в висок, в нужную точку. Потом аккуратно вложил пистолет в руку Робертсона.
– Спи спокойно, Джек.
Сцилла сидел и смотрел невидящим взором на тело. Я такой же, как ты, только ты лежишь навзничь.
Я тоже умер, но я не буду лежать.
7
Бэйб сидел в своем углу библиотеки: угол был «его». Бэйб терпеть не мог, когда был занят дальний от двери в левом углу стул. Бэйб и сейчас сидел на нем, сгорбившись над столом. Казалось, его мозги легонько потрескивали – все из-за этих итальянцев, проклятые итальянцы решили его доконать. Их имена сводили Бэйба с ума-а-а-а.
Большинство людей раздражают русские имена, ничего не скажешь, в них есть своя чертовщинка. Жизнь не покажется сладкой, если придется по нескольку раз на день выписывать: «Фиедор Миехайлувич Доустоевски». Но, по крайней мере, тут можно обойтись одной фамилией. Скажешь: «Достоевский», и всем ясно – это человек, который писал великие романы.
А вот если ты упомянул Медичи... Которого ты имел в виду? Лоренцо или Козимо № 1? Или, быть может, Козимо № 2? А которого: Беллини-Джентили, Джованни или Джакобо? Не говоря уже о ребятах Поллануоло – Актонио и Пьеро. А кто, кроме дьявола, мог создать фра Филиппе Пиппи в одно время с Филиппино Пиппи? И к тому же все, кроме Медичи, естественно, были художниками, скульпторами или архитекторами.
Бэйб откинулся на спинку стула. Не одолеть мне все это, подумал он с отчаянием. Я всегда буду второго сорта, а на моем могильном камне напишут: «Здесь покоится Т. Б. Леви, который не смог осилить даже итальянцев». А может, я не создан стать хорошим историком. Это же просто кошмар – знать все. Но отец-то ведь знал, и Бизенталь умудрился все узнать, значит, это все возможно, только надо взять себя в руки.
Тебе не одолеть Нурми, если ты так рассуждаешь. Пробежать марафон – твоя главная цель, а это работа – тоже цель, вот и все. Так же, как надо заставить тело бежать, пересилить себя в марафоне, так же надо заставить работать и ум. Леви схватил одну из книг по искусству в кипе на столе и открыл ее на странице, где говорилось что-то про Полламуоло. Ладно, сказал себе Леви, смотри на его картины: о чем они говорят? Антонио все делал так, а Пьеро – эдак. Они были людьми, у них были свои причуды, как у всех. Ищи в картине художника, человека. Котелок с мозгами у тебя есть, так что давай, пускай его в дело. Думай. Рассуждай.
Тут в зал вошла она, и все рассуждения испарились, вылетели из окна вон, исчезли, капут.
Леви раскрыл рот и окаменел в своем углу. Короткие светлые волосы, удивительные голубые глаза, блестящий черный плащ. Умереть не встать. Боже мой, думал Леви, все еще глазея на нее, а как эти глаза должны быть хороши вблизи. Нет, вот так: а как эти глаза должны быть хороши, когда они смотрят с любовью.
Хватит себя истязать. Назад, к Полламуоло! Леви закрыл глаза и попытался сосредоточиться – сначала на Антонио, потом на Пьеро, изыскивая между ними мелкие различия, находя главные особенности, которые направили бы его в...
Хватит. Леви приоткрыл глаза, чтобы еще немного полюбоваться девушкой.
В руках у нее было полно книг, она оглядывала зал, подыскивала себе место. Сюда, хотелось крикнуть Леви, ко мне!
Ей было логичнее всего сесть к нему. Леви сидел один, мест за столом было шесть – хоть вдоль ложись. Все время, пока Леви мысленно расписывал несомненные преимущества его стола, он знал, что мечте его не сбыться. Красота все время как-то обходила его стороной.
Это правда. Класс Леви в Денисоне считался самым некрасивым в истории колледжа. Пойди найди красивого стипендиата Родса. Такова была его судьба – влюбляться в Афродит и жениться на какой-нибудь нескладухе с лицом как ботинок.
Да, что греха таить, с девушками у Леви было сложно. Нет, они ему нравились. Но ни одна девчонка, которая ему нравилась, не отвечала ему взаимностью, те же, кто тянулся к нему, никогда не заставили его воспылать ответным чувством. Все девушки, которым он нравился, были очень умны. В колледже не было члена женского клуба Фи Бета, которая бы не строила ему глазки. Он часто назначал свидания, кое с кем был близок, но все это быстро надоедало. Только потому, что он умный, умные девушки были уверены, что ему нужны интеллектуальные беседы. Это бесило Леви. Дайте ему лучше официантку с милым нравом, тогда он, может, и найдет свое счастье. Но до сих пор у него ничего не выходило. Не выходило и теперь не выйдет. Боже мой, изумился Леви, она идет сюда!
Леви быстро схватил книгу и раскрыл ее. А если она сядет за его стол, что ему делать? Оставаться хладнокровным, вот что. Эти шикарные девицы знают все дебюты, так что пусть начинает она. Сиди и жди, и когда она попросит у тебя ластик, небрежно так протяни ей и не показывай, как ты рад, потому что такие девицы привыкли производить впечатление на любого. Как только клюнешь, им чихать на тебя: ты для них – никто. О Боже, Леви, у тебя нет ластика!