Ритуалы плавания, стр. 52

Вы, верно, уже заметили, Ваша светлость, что Ричард снова стал самим собою [53] — или, иначе говоря, что я вполне оправился после некоторого времени, отравленного бесплодными и, может быть, необоснованными переживаниями?

И все же, все же… Напоследок (когда капитан Андерсон брюзгливо призвал нас задуматься о той поре, когда для нас уже не будет моря) шесть матросов разом засвистели в боцманские дудки какую-то команду. Может статься, Вам, Ваша светлость, не приходилось слыхивать боцманскую дудку, в таком случае спешу уведомить Вас, что эти музыкальные инструменты по благозвучности своей способны соперничать с оравой мартовских котов! И все же, все же, все же! Самая их режущая ухо визгливая немузыкальность, этот резкий скачок вверх, к высокой ноте, откуда затем начинается долгий спуск к тишине, пока звук, неловкий, словно колеблющийся, растает и замрет, — да, самая их немузыкальность, казалось, говорила о чем-то за гранью слов, религии, философии. Это простой голос Жизни, оплакивающей Смерть.

Только хотел я дать волю самодовольной мысли о том, как чутко откликается на все моя душа, но тут доску с телом подняли вверх и накренили. Бренные останки преподобного Роберта Джеймса Колли в мгновение ока выскользнули из-под британского флага, и тут же — короткое бульк! — на зависть самым опытным ныряльщикам, он вошел в воду так мастерски, как если бы загодя отрепетировал собственные похороны. Следует признать, успеху немало способствовали пушечные ядра. Что ж, сие побочное употребление их внушительной массы в конце концов вполне согласуется с их смертоносной сущностью. Словом, бренные останки Колли, погружаясь «на дно морской пучины, куда еще не опускался лот», [54] устремились, надо думать, к исконной, незыблемой тверди. (В такие по самой природе своей ритуальные моменты жизни, ежели у тебя нет под рукой молитвенника, призови на помощь Шекспира! Все остальное не годится.)

Затем, как Вы, вероятно, предполагаете, на несколько мгновений воцарилась тишина и присутствующие отдали молчаливую дань усопшему, прежде чем покинуть печальное кладбище. Как бы не так! Капитан Андерсон захлопнул молитвенник, дудки снова истерически взвизгнули, на сей раз с явно уловимой и вполне земной настойчивостью. Капитан Андерсон кивнул лейтенанту Камбершаму, который, коснувшись края шляпы, во всю глотку рявкнул:

— Береги головы!

Послушное судно, двинувшись с места, стало поворачивать и мало-помалу, неуклюже переваливаясь, легло на прежний курс. Торжественные, стройные шеренги матросов вмиг рассыпались — тут и там, везде, матросы карабкались вверх по вантам ставить все имеющиеся у нас паруса и к ним в придачу еще и лиселя. Капитан Андерсон зашагал прочь, зажав гранату, то бишь молитвенник, в руке, чтобы, возвратясь к себе в каюту, безотлагательно, как я догадываюсь, сделать запись в судовом журнале. Один из юных джентльменов поставил метку на шкале наведения, и все вернулось на круги своя, будто ничего и не было. Я тоже направился к себе в каюту обдумывать, какой отчет мне надлежало составить и подписать. Главной моей заботой было причинить как можно меньше горя его сестре. Пусть уж будет нервическая горячка, если так угодно капитану. Необходимо скрыть от него, что пороховая дорожка уже проложена мною туда, где Ваша светлость может в два счета запалить ее. Боже, да это же целый мир: борьба, рождение, смерть, зачатие новой жизни, обручения, бракосочетания, не знаю, что еще, — целый мир умещается на этом непостижимом корабле!

(&)

Что скажете? Думается, сей знак, коим в английском языке обозначают связующий союз «и», сообщает очередной моей записи изрядный налет эксцентричности. Вам так не кажется? Долой календарные даты, буквы алфавита или, еще того пуще, предполагаемый день такой-то нашего дальневояжного плавания! Я мог бы озаглавить этот раздел «Приложения», но это, право, скучно — смертельно скучно! Ибо мы подошли к концу и добавить к этому нечего. То есть я хочу сказать — нет, конечно, можно по-прежнему заносить в дневник события истекшего дня, но, как я сам вижу, перелистывая свою тетрадь, дневник моего путешествия по ходу дела превратился в хронику одной драмы — и это драма Колли. Ныне же драма несчастного Колли пришла к своему логическому завершению, и сам он стоит теперь где-то там, на глубине неведомо скольких миль, на постаменте из пушечных ядер, один, как сказал бы мистер Кольридж, всегда один. После этого вновь описывать, как день идет за днем, и сознавать, что в смене дней нет ничего драматического, — это почти то же самое, что с горних высот низвергнуться туда, где зияет угрюмая бездна (Ваша светлость, как сказал бы Колли, не преминет оценить сей забавный «коломбур»); однако между роскошными крышками переплета в подарке Вашей светлости остается еще изрядное количество чистых страниц — и я изо всех сил старался растянуть рассказ о похоронах преподобного Колли в надежде, что моя повесть, которую условно можно было бы озаглавить «История грехопадения и печальной кончины Роберта Джеймса Колли, с кратким описанием его погребения в пучине моря», займет все оставшееся место до последней страницы. Но мои усилия оказались напрасны. Его жизнь была реальной, и не менее реальной была его смерть, и подлаживать их под готовую обложку все равно что подлаживать увечное тело под готовую одежку. Стоит ли говорить, что дневник мой сим не ограничится, но продолжен он будет в тетради, добытой Филлипсом у баталера, — в тетради, держать которую под замком у меня не будет никакой надобности. Тут кстати будет упомянуть о банальнейшем объяснении тех страхов и умолчаний, коими неизменно окружена фигура баталера на нашем корабле. А просветил меня все тот же Филлипс — он вообще откровеннее и проще Виллера. Оказывается, все офицеры, не исключая и капитана, ходят у баталера в должниках! Баталер у Филлипса называется балтёр.

Да, опять-таки кстати, — я нанял к себе в услужение Филлипса, потому что, сколько я ни звал и ни кричал, но Виллера так и не дозвался. Теперь его повсюду ищут.

Искали. Только что узнал от Саммерса. Виллер исчез. Упал за борт. Подумать только, Виллер! Был и нету — как сон, с его венчиком седых волос, сияющей лысиной и благостной улыбкой, с его доскональной осведомленностью о всем, что творится на судне, с его маковым снадобьем, с его готовностью добыть для джентльмена чего тот ни пожелает во всем необъятном мире, при условии что джентльмен раскошелится! Это Виллер-то, у которого с головы до пят одни глаза и уши, как метко выразился капитан! Мне будет недоставать его — вряд ли можно надеяться, что Филлипс окажется столь же услужлив. Да вот только недавно самому пришлось стаскивать сапоги, хорошо еще Саммерс как раз зашел ко мне в каюту, помог по доброте душевной. Вторая смерть за каких-то несколько дней!

— Одно благо, — сказал я со значением Саммерсу, — уж в этой смерти меня упрекнуть никак нельзя, ведь нельзя?

Он запыхался и не мог ответить. Посидел немного на корточках, потом распрямился и молча смотрел, как я надеваю расшитые домашние туфли.

— Жизнь — штука бесформенная, Саммерс. И напрасно литература навязывает ей форму!

— Не могу с вами согласиться, сэр, ибо на борту случается не только смерть, но и рождение новой жизни. Пэт Круглобокль…

— Круглобокль? Мне казалось, ее зовут Крутобокль?

— Называйте как хотите, это дела не меняет. Главное, она разрешилась от бремени девочкой, которую нарекут в честь нашего корабля.

— Бедная крошка! Зато теперь понятно, кто давеча так жалобно мычал — точь-в-точь как Бесси, когда сломала ногу!

— Угадали, сэр. Пойду взгляну, как они там управляются.

На сем он откланялся, и чистые страницы в моем дневнике так и остались незаполненными. Новости, скорее новости! Да какие ж новости? Представьте, есть кое-что, достойное упоминания в моей летописи, но касающееся уже не Колли, а капитана. Правда, сюжетец этот несколько запоздал — ему место в акте четвертом, а то и в третьем. Теперь же ему придется колченого поспевать вслед за драмой, подобно сатировской пьеске, замыкающей античную трилогию. Это не столько dйnouement, [55] сколько пояснение, проливающее тусклый свет на первопричину происшедшего. Помните — органическая неприязнь капитана Андерсона ко всей священнической братии? Конечно помните. Ну-с, не исключено, что мы с вами теперь действительно знаем все.