Ритуалы плавания, стр. 16

Я выкарабкался из балласта на доски над майнованной в трюм пушкой и пополз за мистером Тейлором. Вскоре крутой зигзаг в нашей узкой тропе скрыл внезапное видение, и мы снова остались одни с нашим фонарем. Так мы дошли до носовой части. И мистер Тейлор новел меня по трапу наверх, вовсю дудя своим дискантом: «Проход! Эй, проход!» Не подумайте, Ваша светлость, что он требовал подать для моего удобства какой-нибудь механизм, чтобы поднять меня из трюма. «Проход!» означает по-флотски «Дорогу!» или «Освободить путь!», и он, полагаю, действовал как церемониймейстер или ликтор, оберегая меня от простого народа; мы поднялись из глубин через палубы, наполненные людом разного возраста и пола, запахами, галдежом и дымом, и оказались на баке, откуда я буквально бежал в прохладу и свежий воздух шкафута. Поблагодарив мистера Тейлора за «конвой», я поспешил в мою клетушку, вызвал Виллера и велел снять с меня башмаки. Уж я скреб и тер себя сверху донизу и вылил не меньше целой пинты воды, прежде чем ощутил, что я более или менее очистился. Но совершенно ясно: как бы вольготно и легко не было какому-нибудь гардемарину пользоваться ласками молодых женщин в темных глубинах нашего судна, Вашему покорному слуге сии глубины пригодиться не могли. Сидя на парусиновом стуле в состоянии духа близком к отчаянию, я чуть было не доверился Виллеру, но все же сохранил достаточно здравого смысла удержаться и оставить свои желания при себе.

Интересно, что происходит на Нептуновом торжестве. Фальконер на этот счет молчит.

(y)

Внезапно меня осенило! Человеческий ум может колесить и колесить вокруг какой-то проблемы, а решение все не приходит и не приходит. Сейчас его нет. В следующее мгновение оно тут как тут. Если нельзя найти место, все, что остается, — найти время! А потому, когда Саммерс объявил, что матросы приготовили для нас представление, я поразмышлял некоторое время над этим известием, ничего не имея в виду, а потом вдруг взглянул на него стратегическим глазом и сообразил, что мне предоставляется не место, а возможность! Счастлив сообщить Вам — нет, речь пойдет не об участии в веселье, а о достоинстве Вашего подопечного: милорд, я одержал на море одну из побед лорда Нельсона! Может ли гражданская половина слуг Британии достичь большего? Короче говоря, я заявил во всеуслышание, что такое заурядное мероприятие меня не завлекает, у меня болит голова и я проведу это время у себя в каюте. Конечно, я позаботился о том, чтобы все это не прошло мимо ушей Зенобии! И вот я стоял, наблюдая через жалюзи, как пассажиры — галдящая толпа в восторге оттого, что получит нечто не совсем для нее обыденное, — устремляются на полуют. Немного спустя в нашем коридоре стало пусто и тихо — так тихо, словно все вымерли. Я ждал, слыша топот ног у себя над головой; и конечно же вскоре мисс Зенобия процокотала каблучками вниз по трапу — за шалью, надо полагать, совершенно необходимой в этот тропический вечер! Я мигом оказался за порогом своей каюты и, схватив красотку за запястье, втащил ее туда вслед за собой, еще прежде даже, чем она успела вскрикнуть, разыгрывая испуг. Впрочем, шума из других мест и так хватало, громко стучала кровь у меня в ушах, и я стал добиваться ее милостей с утроенным пылом. С минуту мы боролись у моей койки: она — с хорошо рассчитанной силой, ровно столько, чтобы свести свой отпор к нулю, я — со все возрастающей страстью. Я обнажил свой клинок и двинулся вперед, чтобы взять ее на абордаж. Она в беспорядке отступала и под конец забилась в угол, где ее ждал парусиновый таз в железном обруче. Я атаковал вновь, и обруч рухнул. Покосилась книжная полка. «Молль Фландерс» распростерлась открытой на полу, «Жиль Блаз» упал на нее, а Гервеевы «Размышления среди могил» в двух томах, Лондон, MD CCLX — прощальный подарок моей тетушки — накрыли обоих. Я отшвырнул их в сторону, а заодно и Зенобиевы топселя. И предложил ей сдаться, но она оказала доблестное, хотя и бесполезное сопротивление, которое только пуще меня распалило. Я сосредоточил свои усилия на главном направлении. Мы полыхали, натыкаясь на поверженный таз и топча страницы моих малочисленных книг. Мы полыхали стоймя. Уф… Наконец она все-таки пала в мои захватнические объятия, была целиком и полностью побеждена и отдала все любовные трофеи.

При всем том (если Ваша светлость следует за ходом излагаемых мною событий) пусть это наша мужская привилегия debellare [21] тех, кто находится сверху — выше, если угодно, — то как-никак, а наш долг parcere [22] тех, кто под нами. Словом, добившись милостей Венеры, я вовсе не хотел стать причиной люциановых мук. [23] Зенобия отдавалась вся, со страстью. Вряд ли женский огонь мог пылать сильнее… но, как назло, в самый критический момент с палубы над нами донесся явственный звук взрыва.

Она в исступлении повисла на мне.

— Мистер Тальбот, — пролепетала она прерывающимся голосом. — Эдмунд! Французы! Спасите меня!

Ну можно ли было выкинуть что-нибудь несвоевременнее и нелепее? Как большинство красивых и страстных женщин, она дура; а этот взрыв (я сразу понял, что это такое) навлекал на нее, возможно и на меня, опасность, от которой я великодушно намеревался ее уберечь. Вот так-то. Вина лежала целиком на ней, и пусть сама теперь несет последствия за свои прегрешения, равно как и удовольствия. Это было — и продолжает быть — чертовски досадно. Более того, Зенобия, полагаю, женщина весьма опытная и прекрасно понимает, что она наделала!

— Успокойтесь, дорогая, — пробормотал я, тяжело дыша из-за слишком быстро наступившей развязки — черт бы ее побрал, эту девку… — Это — мистер Преттимен. Он наконец-то увидел альбатроса и разрядил мушкетон вашего отца, разрядил, так сказать, в никуда. Французы на вас посягать не будут, а вот за нашу матросню, если они узнают, что на уме у этого типа, не поручусь.

(По правде говоря, мистер Кольридж, как я обнаружил, заблуждался. Моряки и впрямь суеверны, но мало дорожат своей жизнью как вообще, так и в частности. А морскую птицу они не бьют по той причине, что, во-первых, им не разрешено носить оружие, а во-вторых, морская птица неприятна на вкус.)

Тут над нами, на палубе, послышалось топотание множества ног, да и все судно наполнилось шумом. Я мог только предположить, что праздник имел бурный успех среди тех, кому такого рода мероприятия, за неимением ничего лучшего, не могут не нравиться.

— А теперь, дорогая, — сказал я, — вам необходимо вернуться к обществу — выступить на общественной сцене. Нам ни в коем случае нельзя появляться там вместе.

— Эдмунд!

При этом грудь ее вздымалась и опускалась, а вся она, что называется, пылала. Все это, право, выглядело крайне безвкусно.

— Что «Эдмунд»? В чем дело?

— Вы не покинете меня?

Я помолчал, обдумывая ответ:

— Вы полагаете, я спрыгну за борт? Или пересяду на собственный корабль?

— Жестокий!

Теперь мы вступали — как, пожалуй, уже догадалась Ваша светлость — в третий акт низкопробной драмы. Ей предназначалось играть покинутую жертву, мне — бессердечного негодяя.

— Глупости, моя дорогая! И не надо делать вид, что подобные обстоятельства — даже наши не слишком изящные позы, — что подобные обстоятельства вам совсем незнакомы.

— Что же мне делать?

— Не мелите чушь, голубушка! Опасность, как вам хорошо известно, невелика. Или вы ждете…

Я прикусил язык… Даже намек на то, что в этом любодеянии могло быть что-то любостяжательное, выглядел бы ненужным оскорблением. Однако, по правде говоря, к чувству удовлетворенной потребности и одержанной победы присоединялось многое, вызывавшее раздражение, и в этот момент я больше всего желал, чтобы она исчезла — улетучилась, как мыльные пузыри или нечто такое же эфемерное.

— Жду чего, Эдмунд?