Хапуга Мартин, стр. 4

Он лежал неподвижно.

2

Узор был черно-белый, но белый цвет преобладал. Он состоял из двух пластов, расположенных один за другим, для каждого глаза свой пласт. Человек ни о чем не думал, ничего не делал, а образ чуть-чуть менялся, издавая слабые звуки. Щека упиралась во что-то твердое, и настойчиво начали заявлять о себе неприятные ощущения. Сначала он чувствовал давление, потом не приносящее тепла жжение, наконец — боль, сконцентрированную в одном месте. Она не отпускала, становясь все ожесточеннее, как бывает, когда ноет больной зуб. Эти ощущения возвращали его к действительности, он снова начал воспринимать себя целиком.

Однако не боль, не черно-белые размывы вернули его к жизни, а звуки. Хотя здесь море обращалось с ним очень бережно, в другом месте оно продолжало реветь и биться, обрушивая одну волну за другой. Да и ветер, встречая на своем пути преграду посерьезнее, чем послушная волна, со свистом носился вокруг скалы, резкими порывами задувая в расселины. Все эти звуки слились в единый язык, который ворвался в темную, бесчувственную голову, убеждая, что она где-то, в каком-то месте существует, и наконец, с победным криком чайки, перекрывающим шум ветра и воды, возвестил пробивающемуся сознанию: где бы ты ни был, но ты существуешь!

И он действительно ощутил, что существует, терзаемый болью, но в полном единении с твердью, на которой удерживалось его тело. Он вспомнил, как пользоваться глазами, и совместил две линии зрения. Зрительные образы тоже совместились и слегка отодвинулись. Возле самого лица, упираясь в щеку и подбородок, лежала галька. Это были кусочки белого кварца с тупыми, закругленными краями, похожие на картофелины разного размера и формы. Их белизну прорезали желтые пятна и более темные вкрапления. За галькой виднелось нечто белевшее еще сильнее. Он смотрел на это нечто, не испытывая любопытства, лишь отмечая обескровленные складки, посиневшие корни ногтей, вмятинки на кончиках пальцев. Не поворачивая головы, он проследил взглядом за изгибом руки вдоль рукава плаща до того места, где начиналось плечо. Глаза вновь обратились к гальке, равнодушно ее разглядывая, словно ей предстояло совершить какое-то действие, которого он ожидал без всякого интереса. Рука не двигалась.

Между камушками плескалась вода. Она слегка шевелила их, пережидала, откатывалась, а они побрякивали и позвякивали. Вода омывала его тело, едва заметно перемещая обутые в гольфы ноги. Когда накатила очередная волна, он глядел на гальку, и на этот раз море вместе с последним прикосновением плеснуло в раскрытый рот. Выражение лица не изменилось, но его начало трясти крупной, пронизывающей с головы до ног дрожью. Белая рука двигалась взад-вперед, совпадая с движениями тела, и ему казалось, что трясется галька. Упираясь в щеку, голыши причиняли ноющую боль.

В голове возникали и пропадали картинки, но, маленькие и далекие, они не беспокоили его. Белое женское тело во всех подробностях, тело мальчика; театральная касса, мостик на корабле, горящие неоновым светом слова команды на фоне далекого неба; долговязый тощий человек, смиренно стоящий в темноте наверху у трапа; другой, болтающийся в море, как стеклянный матросик в банке из-под варенья. Выбирать было не из чего: только камушки и картинки. Вперед лезли то одни, то другие. Иногда картинка полностью накрывала собою гальку, как бы становясь окном, глазком в другой мир или другое измерение. Иногда слова и звуки обретали четкие очертания, словно отданная криком команда. Они не вибрировали и не исчезали, а, возникнув, оставались твердыми и прочными, как галька. Некоторые маячили внутри черепа, за надбровной дугой и едва различимым носом, погруженные в непроглядную тьму над обжигающей, давящей болью. Скользя по ним взглядом, можно было что-то за ними разглядеть.

Тело ощутило прилив холода. Он сползал по спине между сбившимися слоями одежды. Это был воздух, который обжигал холодом, как медленный огонь. Ощущение прошло почти незаметно, но вернувшаяся волна наполнила рот, и он задохнулся, нарушив ритм сотрясавшей тело дрожи.

Он стал экспериментировать. Оказалось, он в силах подтянуть одну ногу, потом другую. Рука медленно поползла над головой. Напряг мозг и пришел к выводу — где-то с другой стороны находится вторая рука, и он послал туда сигнал. Отыскав руку, пошевелил кистью. Пальцы были на месте, в этом он убедился, но не потому, что смог ими подвигать. Просто, надавливая на окоченевшие кончики, он чувствовал, как они перемещают невидимую гальку. Сблизив обе руки и ноги, он стал делать плавательные движения. Приступы дрожи, вызываемые холодом, помогали ему. Теперь дыхание стало неровным и быстрым, а сердце учащенно заколотилось. Бессвязные картинки исчезли. Осталась одна галька, издаваемые ею звуки и удары сердца. Мелькнула какая-то полезная мысль. Она не могла принести непосредственную физическую пользу, но частично вернула ему способность воспринимать себя как личность. Он попытался облечь ее в слова, но тщетно, мешали зубы.

— Верно, я столько же весил бы на Юпитере.

И тут он сразу понял, в чем дело. Его тело весит не больше, чем всегда, — просто оно обессилело, а сам он пытается вползти на маленький, усыпанный галькой склон. Он приподнял свое изрытое галькой лицо, уперся коленями в твердую поверхность. Зубы со скрипом сомкнулись. Теперь надо подождать, когда грудная клетка, наполнившись воздухом, расширится и сумеет оторваться от гальки, и, совместив это движение с медленной дрожью тела, тем самым облегчить себе тяжкий путь наверх. Волны, разбиваясь у ног, отступали все дальше и дальше. Когда становилось совсем невыносимо, он останавливался и ждал, задыхаясь, пока не вернется ощущение реальности. Вода уже не лизала ноги.

Левая рука — та, что была не видна, — до чего-то дотронулась. Это что-то не звякнуло и с места не сдвинулось. Он повернул голову и взглянул вверх из-под надбровной дуги. Перед глазами возникло нечто серовато-желтое в щербинах и выбоинах, с вкраплениями красных комков слизи. В каждой ямке желтели зонтики раковин-блюдечек. Над ними нависали коричневые ветки с листьями и зеленые сплетения водорослей. Белые камушки вели в темный угол. Над всем этим блестела пленка воды, откуда-то падали капли, образуя тут и там подернутые рябью лужицы или струйками просачиваясь между водорослями. Он стал штурмовать гальку, опираясь о скалу и подтягивая ноги. Только теперь он впервые их разглядел — далекие белые колоды, которые гольфы превращали в толстые медвежьи лапы. Но это его ноги, и, значит, он существует! Он опустил левую руку пониже уха и с усилием подтянулся. Плечо чуть приподнялось. Оттолкнулся ногами, подтянулся на руках. Спина втиснулась в угол между просачивающимися сквозь водоросли струйками. Голова уже была наверху. Уперев обе руки в правое бедро, он подтянул его к груди и то же самое проделал и с левым. Теперь он затащил в угол всего себя и взглянул на облепленные галькой колени. Рот снова раскрылся.

В конце концов, что касается гальки, ее было не так уж и много. Человеческое тело во всю длину или чуть меньше разместится в треугольнике из камушков под тенью скалы. Они заполняли расселину и были твердыми.

Он отвел глаза от гальки и устремил взгляд на воду. По сравнению с открытым морем здесь она выглядела почти спокойной; а причиной тому была скала, вокруг которой его не так давно швыряли волны. Теперь он мог разглядеть ее поверхность. Она была такой же серой и маслянистой, как вода, вся в морских уточках и пене. Натыкаясь на скалу, волны одна за другой обтекали ее, глухо ударялись по обе стороны расселины; все же между ним и маслянистой скалой оставалось несколько ярдов чистой, зеленой воды. А за скалой — лишь дымящаяся гладь моря, пронизанного водянистым солнечным светом.

Он закрыл глаза, не обращая внимания на картинки, которые появлялись и исчезали за опущенными веками. Вялое движение разума заклинилось на одной мысли. Внутри его тела существовал крошечный огонек, почти угасший, но совершенно непостижимо все еще, вопреки всему Атлантическому океану, теплящийся. Он сознательно прикрывал этот огонек своим телом и всячески его лелеял. Пусть даже слабую искорку, не более. А в мозгу сами собой возникали бессвязные картинки и пустые слова.