Алтын-Толобас, стр. 42

– Вот что, Коля, – сказал Влад, закончив разговор. Его глаза смотрели на Николаса серьезно и трезво, будто трех рюмочных шеренг не было и в помине. – Дело пахнет крематорием. Мой человечек звонил, из ментуры. Я ему, как мы сюда приехали, звякнул, велел проверить, нет ли геморроя. Ну, в смысле, засветились ли мы с тобой, не попали ли в розыск.

– Что, попали? – похолодел Фандорин. Соловьев мрачно ответил:

– Я – нет, а ты – да. Никто нас там не видал. Во всяком случае, свидетели пока не объявились. Но мы с тобой, Коля, облажались, как последние бакланы. Не обшмонали покойничка. А у него, суки аккуратной, в блокнотике твоя фотокарточка, и на обороте написано: «Николас Фандорин», плюс название гостиницы и еще какой-то адрес на Пироговке. Так что извиняйте, мистер Фандорин, российская граница для вас теперь на запоре. Влад вздохнул. – Ты в розыске, Коля, и в ломовом – по высшему разряду.

– Почему по высшему? – слабым голосом спросил Николас. Потянулся за рюмкой, но отдернул руку – мозги и так едва слушались, а между тем дело обретало уж совсем скверный оборот.

– Дело на контроле у министра. Ты хоть знаешь, кого мы с тобой кончили? – нервно улыбнулся Влад. – Нет? Ну, тогда считай вышеизложенное хорошей новостью, потому что сейчас будет плохая. Этот чудила с «береттой» – сам Шурик, король мокрушного заказа. На дядю Васю из Конотопа он быковать не стал бы. Думаю, за Шурика на тебя сейчас такие люди обидятся, что рядом с ними МВД и МУР покажутся мамой и папой…

Фандорин яростно потер ладонью лоб, чтобы окружающий мир перестал легкомысленно покачиваться.

– Я должен сдаться властям. Объясню, как всё произошло. Это была самооборона.

– Ну да, – кивнул Соловьев. – Самооборона: три контрольных в черепок. Или ты скажешь ментам, что это твой друг Владик его домачивал?

– Что ты! – в ужасе вскричал Николас. – Я про тебя вообще ничего говорить не буду! Скажу, что остановил первую попавшуюся машину, что номера не запомнил, водителя не разглядел, что…

– В МУРе не фраера сидят. Ты пообъясняй им, откуда у английского историка знакомые вроде Шурика и в каких кембриджах тебя научили суперкиллера из его же собственной волыны компостировать.

Фандорин повесил голову. Ситуация представлялась совершенно безвыходной. Сдаться милиции – значит, подвести человека, который пришел на помощь в трудную минуту. Не сдаться – превратиться в беглого преступника.

– Короче, так. – Влад стукнул кулаком по столу – две пустые рюмки перевернулись, из трех полных расплескалась водка. – Мне что Шурик, что МУРик, что министр Куликов. Будешь припухать здесь столько, сколько надо. А как поутихнет, я тебя через Турцию по фуфловой ксиве отправлю. Мусора хрен с ними, они тебя тут не найдут. Я тех, других опасаюсь. Кто Шурика с поводка спустил. Говори, Коля, всё, что знаешь, не томи. Я должен прикинуть, откуда ждать наката, чтоб вовремя окопаться.

Николас смотрел на красивого человека Влада Соловьева и молчал. Сегодня у магистра истории был вечер мужественных решений. Недавно он принял одно, отчаянное по своей смелости, а теперь вызревало второе, еще более безрассудное.

Не будет он ничего рассказывать храброму флибустьеру. И убежищем его не воспользуется. Потому что это было бы чудовищной подлостью. Достаточно того, что он втянул в эту страшную историю Алтын. Что же он – совсем подонок, губить тех, кто ему помогает?

Поступить с Владом порядочно и честно можно было только одним способом – исчезнуть из его жизни, не подвергать смертельной опасности.

– Что молчишь, пенек ты английский? – взорвался Соловьев. – Думаешь, я тебя прикрыть не сумею? Сумею, не дрожи. Ты не смотри, что я без охраны езжу. Не признаю телохранителей. Свое тело белое я как-нибудь сам сохраню. А если не сохраню – две копейки мне цена. Но бойцы у меня есть, броневые. Я их из Черногорска импортирую, так что они на меня, как на Господа Бога, молятся… Ты чего такой белый? Замутило?

А побледнел Николас оттого, что понял: не отпустит его Соловьев. С точки зрения его флибустьерской этики это было бы предательством. Удержит попавшего в беду друга, хоть бы даже и насильно. Запрет под замок, в номер с мебелью красного дерева и навороченным компьютером – церемониться не станет. Допускать этого нельзя.

Эффективнее всего срабатывают самые простые уловки. Николас вспомнил, как ловко он ушел от мистера Пампкина, многоопытного советника по безопасности.

– Да, мутит, – сказал магистр, рванув ворот рубашки. Поднялся, нарочно пошатнулся (чемоданчик держал в руке). – Нехорошо. У меня бывает приступы аллергии. Я в туалет.

– А кейс тебе зачем?

– Там таблетки, – соврал Николас. – Сейчас приму, и пройдет.

Для правдоподобия блейзер пришлось оставить на стуле. Там, во внутреннем кармане паспорт. Зачем ему теперь паспорт? Вот бумажник в кармане брюк – это хорошо.

Вышел в коридор. Сбежал вниз по лестнице.

Из ресторана неслись протяжные звуки песни «По диким степям Забайкалья». Пели два голоса – один всё тот же, хрипловатый, мужской; другой мелодичный, женский. Красиво выводили, но сейчас было не до песен.

Помахать рукой Зинуле, улыбнуться. Швейцару сунуть бумажку.

Всё!

Ночь. Оказывается, уже ночь.

Ай да Николас, ай да ловкач, всех перехитрил – как Колобок. И от бабушки ушел, и от дедушки ушел.

Как похолодало-то. Марш-марш! Подальше от «Кабака».

По ди-ким сте-пям Забай-калья! Левой, левой!

Раз-два!

Приложение:

Лимерик, сочиненный нетрезвым Н.Фандориным вечером 15 июня, во время побега из «Кабака»

Глава десятая

Сержант Олафсон заслужил бочонок пива, мушкетеры Салтыков и Лютцен по штофу водки. За то, что быстро бегают – так объявил им капитан фон Дорн, немного отдышавшись и вернувшись от небесных забот к земным.

За спасение от верной гибели можно бы дать и куда большую награду, но надо было блюсти командирскую честь. Когда из-за угла церкви с железным лязгом выбежали трое солдат, страшного татя в клобуке словно Божьим ветром сдуло. Только что был здесь, уж и кинжал занес, а в следующий миг растаял в темноте, даже снег не скрипнул. Солдаты разбойника и вовсе не разглядели – только ротного начальника, с кряхтением поднимавшегося с земли. Не разглядели – и отлично. Незачем им смотреть, как ночной бандит их капитана ногами топчет.

Адам Вальзер – тот, конечно, всё видел, но языком болтать не стал. Да к нему от пережитого страха и речь-то вернулась не сразу, а лишь много позже, когда в караульной ему влили в рот стопку водки.

– Я сердечно благодарен вам, господин капитан фон Дорн, за спасение. – Аптекарь схватил Корнелиуса за руку – пожать, но вместо этого, всхлипнув, сунулся с лобзанием, и раз-таки чмокнул в костяшки пальцев, прежде чем капитан отдернул кисть. – Я старый, слабый человек. Меня так легко убить! И все знания, все тайны, которыми я владею, навсегда исчезнут. Мой разум угаснет. О, какая это была бы потеря!

Фон Дорн слушал вполуха, озабоченный совсем другой потерей. Из карманного зеркальца на безутешного капитана щерился дырявый рот. И это на всю жизнь! Не говоря уж о том, что единственное преимущество перед блестящим князем Галицким безвозвратно утрачено. Теперь никогда больше не улыбнешься дамам, не свистнешь в четыре пальца, не оторвешь с хрустом кусок от жареной бараньей ноги… Черт бы побрал этого лекаря-аптекаря с его излияниями, лучше б его тихо прирезали там, в переулке!