Немые и проклятые, стр. 59

Фалькон поднялся, собираясь уходить. Его озадачил пылкий взгляд Крагмэна.

— Вы видели мою жену в последнее время? — спросил Марти, когда Фалькон протянул руку.

— В субботу я встретил ее на улице.

— Где это было?

— У магазина плитки на улице Байлен, возле моего дома.

— Знаете, инспектор, она вами в самом деле очарована.

— Только в силу своих странноватых профессиональных интересов, — сказал Фалькон, припоминая фотографии. — Мне ее вторжения в личную жизнь не нравятся.

— Это вы о ваших снимках на мосту? — спросил Крагмэн. — Или о чем-то другом?

— Мне и снимков достаточно, — ответил Фалькон, — чтобы почувствовать, будто она пытается что-то у меня отобрать.

— Что ж, это у Мэдди специфика такая, — прошептал Крагмэн. — Ваш друг, судебный следователь, поймет это попозже.

Крагмэн отвернулся к окну и поднес к глазам бинокль.

Понедельник, 29 июля 2002 года

В управлении Рамирес сидел в общем кабинете и курил. Он сказал, что Кристина Феррера везет Сальвадора Ортегу, которого нашли в наркопритоне в Сан-Пабло, а в кабинете Фалькона терпеливо ждет Вирхилио Гусман, редактор криминальной хроники «Севильского вестника». Это было странно: Вирхилио Гусман больше не писал статей.

Гусман был на несколько лет младше Фалькона, но в жизни и в работе хлебнул погуще, чем старший инспектор. До переезда в Севилью он работал в Бильбао и Мадриде, освещая деятельность баскской террористической организации ЕТА. Честолюбие и упорство стоили ему семьи. Постоянное напряжение обеспечило высокое давление и аритмию, а разлука с шестилетним сыном, как считал сам Гусман, вызвала рак толстой кишки, от которого он успешно излечился, лишившись кишечника. Ему пришлось оставить страшную работу, чтобы жить в страхе перед собственным организмом.

Жена бросила Гусмана до того, как нашли рак, он был слишком жестким человеком. Теперь он изменился, стал мягче. Не слишком, только душой и телом, журналистская хватка ничуть не ослабела. Он обладал жизненно важным для журналиста инструментом: безошибочным чутьем на неладное. И он знал, что первое самоубийство старшего офицера управления означает, что где-то что-то прогнило. Гусман был вежлив. Он спросил, можно ли использовать диктофон, включил его и сел, держа блокнот наготове.

Фалькон молчал. Он внимательно рассматривал Гусмана: это человек, которому безусловно можно доверять, и не только из-за репутации. А еще он подумал, усмехнувшись собственной наивности, что на обоснование дела по убийству Веги осталось сорок восемь часов. Гусман с его богатым опытом мог бы поделиться имеющейся у него информацией, которая, возможно, помогла бы сформулировать новые версии и направления работы. Все это, конечно, в обмен на информацию по делу Монтеса, но с другой стороны, обличение и пресечение коррупции — их общее дело.

— Итак, инспектор, насколько я понимаю, вы ведете расследование смерти вашего коллеги, старшего инспектора Альберто Монтеса?

Фалькон все еще размышлял. Гусман, мигая, рассматривал потолок.

— Простите, инспектор, — сказал он наконец, переводя взгляд на Фалькона, — но это самый легкий вопрос, что я смог придумать.

Фалькон потянулся и выключил диктофон:

— Вы ведь понимаете: пока этот прибор работает, я могу изложить вам только факты по делу.

— Это для начала, — доверительно склонился над столом Гусман. — А затем моя задача — извлечь остальное. У меня такая работа.

— Факты вы уже знаете, — сказал Фалькон. — Интересное происшествие: полицейский разбился насмерть. Почему — вот это уже история жизни.

— А с чего вы взяли, что мне нужна история его жизни, а не, скажем, история «о коррупции, проникшей в сердце местной власти»?

— Возможно, в конце концов именно это вы и услышите, но начать придется с жизни человека. Вы должны понять, что за размышления заставили совершить такой жуткий поступок уважаемого офицера, никогда не проявлявшего склонности к самоубийству.

— Странно, — удивился Гусман. — Обычно журналисты, по крайней мере журналисты с моей репутацией, работают с фактами. Мы сообщаем факты, отталкиваемся от фактов, создаем серьезный факт из собранных маленьких фактов.

— Тогда включайте диктофон, я изложу достовернейшие факты о смерти офицера, которым восхищались коллеги и начальство.

Гусман положил блокнот и ручку на стол и откинулся на спинку стула, оценивающе глядя на Фалькона. Он чувствовал, что если найдет верные слова, он не только хорошо выполнит свою работу, но и, возможно, приобретет друга. В Севилье, чужом городе, даже окруженный восхищением и, как он считал, уважением коллег-журналистов, он чувствовал себя одиноким. Друг бы ему не помешал.

— Я всегда работал один, — сказал он вслух, отвечая своим мыслям. — Приходилось, потому что работа с другими, непредсказуемость их реакции в угрожающих ситуациях слишком опасна. Я всегда предпочитал отвечать только за свои мысли и действия, а не за смерть напарника. Я слишком много времени провел среди жестоких людей, чтобы быть беспечным.

— Когда умирает человек — это всегда трагедия. Оставшиеся в живых чувствуют себя оскорбленными или преданными, другие тоскуют, переживая потерю.

— Если помните, инспектор, я работал над статьей о том, как правительство направило Эскадроны смерти гражданской гвардии уничтожить террористические ячейки ЕТА. Я понимаю трагедию измены ценностям как в крупных, так и в малых масштабах. Последствия ощущались повсюду.

— Предположения — из числа занятий, которым предаются полицейские, чтобы нащупать направление для расследования, но в суде они не принимаются во внимание, — сказал Фалькон.

— Я говорил о своей вере в факты, — возразил Гусман. — Но вам, похоже, больше нравятся размышления.

— Информация — это палка о двух концах, — заметил Фалькон, впервые улыбнувшись.

— Согласен, — кивнул журналист.

— Если обнаружите свежие факты, расскажите мне прежде, чем это появится в вашей газете.

— Я расскажу. Но услуга за услугу.

— Ну что ж, у меня факты такие: я не был знаком с Монтесом, пока не пришел к нему на прошлой неделе. Я тогда расследовал и расследую сейчас смерть Рафаэля Веги.

— Подозрительное самоубийство в Санта-Кларе, — сказал Гусман, взяв блокнот и нацелив ручку на Фалькона. — Сосед Пабло Ортеги. Кризис в оазисе — кстати, это не заголовок.

— В записной книжке Веги я нашел два имени, которые меня заинтересовали, одно из них — Эдуардо Карвахаль, — попытался продолжить Фалькон.

— Лидер педофильского кружка, погибший в автокатастрофе. Я помню все, что воняет. Ваше расследование вскроет и эту выгребную яму?

Фалькон поднял руку, он уже боялся, что заключил сделку с дьяволом:

— Имя я знал по предыдущему расследованию и пошел к Монтесу спросить про Карвахаля. Он был следователем в деле о педофильском кружке.

— Да. Я понял. Очень интересно, — вновь перебил Гусман, ужасая Фалькона ненасытностью ума.

Фалькон, стараясь не торопиться, подробно пересказал разговор с Монтесом о том, как Карвахаль закупал детей у русской мафии, о торговле людьми и влиянии ее на сферу сексуальных услуг. Рассказал о двух стройках, принадлежащих Иванову и Зеленову и управляемых фирмой «Вега Конструксьонс». Как он говорил об этих русских с Монтесом, а тот был слишком пьян, чтобы вспомнить, слышал ли он когда-нибудь их имена.

— Я должен был еще раз поговорить с ним сегодня утром, — сказал Фалькон, — но не успел.

— Как по-вашему, он был куплен? — спросил Гусман.

— У меня нет доказательств, разве что момент, который он выбрал для самоубийства, и его предсмертная записка, по-моему, в ней скверный подтекст, — ответил Фалькон, протягивая ему письмо. — Только вам.

Гусман читал письмо, качая головой из стороны в сторону, словно его фактолюбивые мозги не желали соглашаться с творческой трактовкой текста Фальконом. Он вернул письмо.