Рыжий, честный, влюбленный, стр. 3
Песенка, с одной стороны, добавляла своему автору душевных сил и решимости, но с другой – сжигала силы физические: немало их требовалось и на само сочинительство и на исполнение такой геройской программы! Так что под конец Людвиг оказался вымотан и сел под деревом, привалившись к нему спиной.
И тут перед ним не замедлило явиться новое для нас лицо – Ежик Нильс, самому-то Людвигу давно известный. Роста он был небольшого, одет в грубый серый плащ с капюшоном. Такое было впечатление, словно только что Нильс выбрался из кучи прелых листьев – немало их прилипло к нему... Физиономия его отличалась ужасной серьезностью, а голос его был глухой, надтреснутый, словами он сыпал часто-часто; кроме того, он озабоченно грыз ногти и опасливо озирался вокруг...
– Ежик Нильс! – воскликнул Людвиг; знакомое лицо сейчас очень его обрадовало.
– Не кричи, – осадил его утробный голос Нильса. – Мало ли кто тут шныряет?.. Ручаюсь: эту песню твою слышали совсем не те, кому следует. Какие-нибудь, скажем, сороки.
– Ну и что?
– Ничего. Ничего хорошего. Растрезвонят и переврут больше половины. Но сама песенка – подходящая! Жму лапу. – Своей коротенькой ручкой Нильс потряс пятерню Людвига. – Как это там? «Я из школы врунов сам себя исключил...» Неплохо. Смело. Сам сочинял или помогал кто?
– Сам, конечно, – удивленно сказал Людвиг. – Но я не просто сочинил, я сделал так, понимаешь? Ушел оттуда. Насовсем!
Ежик Нильс даже свистнул.
– Ну да? Кроме шуток? Не ожидал. Лихо! Принципиально. Сказано – сделано.
– Нет, у меня наоборот было: сделано – сказано. Вернее, спето, – уточнил Людвиг.
– Мысленно я тебе аплодирую. Хлопнул дверью, а? Давно пора! Переполнилась чаша терпения, не так ли? Папа-мама знают уже?
– Фру Алиса могла им уже позвонить...
– Воображаю их лица! – Нильс прыснул. Он вообще часто прыскал, и не всегда понятно было: смех это или чиханье такое. – Они, конечно, будут давить на тебя, уговаривать... Возможно, и ремнем даже... Но ты держись, старичок! Вот лупят тебя – а ты морально будь выше... понял?
– Как это?
– Лежи так, будто ремень этот – вроде одуванчика для тебя! И мысленно пой свою песню! А на пострадавшее место приложишь потом сырой капустный лист. Верное средство. Некоторые еще рыбий жир советуют... Ты мотай это на ус, мотай, только – запомни! – я тебе таких советов не давал. Чтоб имени моего никто от тебя не слышал – усек?
Ежик Нильс потирал свои коротенькие ручки так, будто намыливал их, а лицо его сохраняло самое озабоченное выражение:
– Я уже мысленно вижу крупный заголовок в «Лесных ведомостях»: «ЛИСЕНОК ПРОТИВ ХИТРОСТИ!»... Семейка твоя постарается, конечно, не допустить этого... захочет, чтоб все было шито-крыто... Ну, а мы постараемся, чтоб кому надо – те узнали! Кстати: слова песни перепишешь 16 раз.
– Зачем так много? Разучивать будете? У вас там, что ли, хоровой кружок?
– Хоровой, хоровой, – быстро подтвердил Нильс. – И танцевальный тоже. Да, пока не забыл: мне там у тебя странные слова послышались: «Может, я и неправ... может, я дурачок...» Что это еще за сомнения? Заранее как бы отступаешь? Эти строчки не пойдут, старичок. Переделай.
– Нет, но я же, правда, сомневаюсь... Почему это нельзя?
– Да потому, что на тебя смотрят другие! Они за тебя болеют, они мысленно тебе аплодируют... понял? И готовятся шагать по твоим следам! Отступать, получается, поздно, брат. И некуда.
– Погоди, Нильс... А кто они такие... эти другие?
Взгляд Ежа выразил укор пополам с насмешкой:
– Наивный ты еще... лопушок... Делай, что говорят! А мне пора. Держи, – он сунул Людвигу для пожатия свою ручонку и натянул капюшон ниже бровей. – Если спросят, – отношений у нас никаких... так, «здравствуй – до свиданья», и все. И не вздумай искать меня; надо будет – я сам тебя найду. Все, привет! Про сырой капустный лист не забудь... пригодится... может, уже сегодня...
И пыльный балахон Ежика Нильса исчез в кустарнике.
После разговора с ним уже расхотелось петь...
Глава 3.
«Он не подрастет...»
Это совершенно неожиданно было... Папа и Мама не стали кричать и ругаться, встретили своего младшего по-хорошему... Не пахло ничем таким, о чем зловеще предупреждал Ежик Нильс. Или... Нет, все-таки пахло немножечко, но неизвестно откуда и чем именно... Людвигу показалось, что слишком по-хорошему его встретили, слишком спокойно... Чудился подвох в том, что Папа смотрит не в глаза ему, а на свои ногти, в том, как он шлифует их пилочкой, в том, как мирно и непринужденно семья готовится ужинать. Неужто братик Лео и сестрички не растрезвонили ничего, удержались? Про такое-то событие – и ни звука? Мама расставляла миски. И тут отец спросил (без всякого нажима):
– Ну, какие новости в школе, сынок?
Что прикажете отвечать? Он дернул плечом: дескать, какие там новости могут быть...
– Людвиг! Папа же спрашивает, – мягко упрекнула Мама.
– А что рассказывать? Учили, как объегоривать... все, как обычно.
– Новым заграничным тренажером пользовались? – поинтересовался Папа. – Между прочим, это я помог школе его достать. И было это непросто.
– Спасибо тебе. – Ужасное воспоминание об этой штуке заставило Людвига усмехнуться, но только про себя; он постарался, чтобы губы его даже не дрогнули. – А моя-то миска где?
Уже несколько раз Папа передвигал от него очередную миску, про которую Людвиг думал: вот моя... На вопрос Мама не ответила. В этот момент из детской выскочил Лео:
– Мам, уже руки можно мыть? Пора?
Мать кивнула, и Лео юркнул в дверь. С той стороны он увидел брошенный портфель Людвига, сразу же полез в него и сразу нашел улику! Улыбаясь,пред явил ее отцу: это были капустные листья.
– Глядите, чего он принес! Зайцы, небось, дали... умора!
У мамы сделались большие зрачки:
– Людвиг... боже мой... Ты капустой собрался ужинать?!
Тут выступил Папа – причем, довольно спокойно:
– А что ему остается, Лора? Лис, заявляющий, что хитрость ему не по нутру, не станет же есть индюшку? Ему и смотреть на нее противно: я ведь добыл ее именно хитростью...
(Знают. Все они отлично знают. Сейчас начнется... Спокойная их ласковость в самом начале – это был такой театр всего лишь..)
Однако Мама все-таки оставалась мамой:
– Отец, но он же голоден!
– Да, но, кроме того, он принципиален! Верно, сынок? Заявил, что никого он не будет обманывать... отшвырнул от себя учебник хитрологии! Написанный его прадедушкой, между прочим! Людвиг, нам верно все рассказали?
Людвиг выдержал папин взгляд и подтвердил:
– Да, папа.
– Ты слышишь, Лора? Слышишь, каким тоном говорится это «да»? Итак, Мама, – у мальчика теперь свое отдельное меню... Сегодня – капуста, а завтра, надо думать, над ним сжалятся знакомые птички и подсыпят ему проса и конопли...
Тут у мамы задрожал голос:
– Но у него же раздует живот и будут колики!
– Скорее всего. Но зато это пища, добытая честно! Что ж ты всхлипываешь, Лорочка? Гордиться надо, что у нас такой прямодушный, такой добродетельный сын!
– И радоваться , что нам прибавилась его порция индюшатины! – это сказал из-за двери голос Лабана, самого старшего из братьев.
На столе появилось главное блюдо, наконец. Пока – закрытое. Но каждый предчувствовал наверняка, видел сквозь непрозрачную фарфоровую «утятницу»: там целая индейка! Благоуханная, с бесподобной коричневой корочкой!
И тут отец подвел итог:
– Ступай в детскую, Людвиг. Хрусти там своей капустой: здесь от нее всех будет мутить.
И ремень, до сих пор лежавший почему-то на буфете (Людвиг то и дело косился на него) стал мирно возвращаться на свое место – в шлейки папиных брюк песочного цвета, «с искрой»:
– Дурачки наказывают сами себя – зачем их еще пороть? День-другой посидишь на своей диете... проверишь сам свою идею. Нет, но откуда она у тебя? – вот вопрос. Может, начитался чего-нибудь такого? А ну, – Папа щелкнул пальцами – и Лео, догадливый Лео перебросил ему школьную сумку Людвига. Папа вытащил «Зоолингвистику» и еще одну тоненькую книжонку. На обложке был изображен Лев. – Что это? Биография Его Величества? – Ларсон-старший даже приподнялся со стула невольно, листая книжку, но приступ почтительности сменился смехом; Папа расслабился: