Калеб Уильямс, стр. 90

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Все кончено. Я привел свой замысел в исполнение. Мое положение совершенно изменилось. Сейчас я сажусь, чтобы описать происшедшее. В течение многих недель после того, как завершилось это страшное дело, дух мой был в слишком возбужденном состоянии, чтобы я мог писать. Теперь, мне кажется, я сумею привести свои мысли в порядок, достаточный для той цели, которую я перед собой поставил.

Великий боже! Как удивительны и как страшны были события, происшедшие с тех пор, как я в последний раз держал перо! Недаром мысли мои были торжественны, а дух был полон ужасных предчувствий.

Приняв решение, я направился из Гарвича в главный город графства, в котором жил мистер Фокленд. Джайнс – я прекрасно это знал – следовал за мной. Это для меня не имело значения. Он мог удивляться выбранному мной направлению, но не подозревал, с какой целью я его выбрал. Намерение мое тщательно укрыто было в моей груди. Не без чувства ужаса вступил я в город, который был местом столь долгого моего заключения. Тотчас же по своем прибытии я отправился в дом главного судьи, чтобы не дать своему противнику времени противодействовать моим намерениям.

Я назвал себя и рассказал судье, что я прибыл из отдаленной местности королевства, чтобы через его посредство возбудить дело по обвинению своего прежнего хозяина в убийстве. Мое имя уже было ему хорошо известно. Он ответил, что не станет заниматься рассмотрением моих показаний, что в этих местах я предмет всеобщего отвращения и что он ни в коем случае не желает быть орудием моей испорченности.

Я просил его хорошенько подумать о том, что он делает. Я прошу его не о снисхождении, а обращаюсь к нему в обычном порядке, как к должностному лицу. Решится ли он утверждать, что он вправе по своему произволу скрыть столь важное обвинение? Я имею основания обвинять мистера Фокленда в нескольких убийствах. Преступник знает, что мне известна правда по этому делу, и, зная это, он по своему коварству и мстительности беспрестанно угрожает моей жизни. Я решил довести это дело до конца, если только можно вообще найти справедливость в каком-нибудь суде в Англии. На каком основании судья отказывается выслушать мои показания? Я во всех отношениях заслуживающий доверия свидетель. Я в таком возрасте, что способен понимать значение присяги; я в здравом уме и твердой памяти; я не был опорочен приговором какого-либо суда. Его личное мнение обо мне не может изменить законов страны. Я требую очной ставки с мистером Фоклендом и вполне уверен, что сумею доказать обоснованность обвинения к удовлетворению всего света. Если он не считает возможным подвергнуть мистера Фокленда аресту по одному моему заявлению, я был бы удовлетворен, если б он хотя бы уведомил его об обвинении и вызвал его в суд.

Видя такую решительность с моей стороны, судья нашел нужным немного понизить тон. Он уже не отказывался наотрез соглашаться на мои требования, а снизошел до объяснения со мной. Он ссылался на слабое здоровье мистера Фокленда, на то, что он уже однажды подвергся самому обстоятельному расследованию по такому же обвинению, на дьявольскую злобу, из которой только и может проистекать мой поступок, и на беды, в десять раз сильнее прежних, которые он неминуемо навлечет на мою голову. На все эти увещания ответ мой был краток: «Я решил идти до конца и принимаю на себя все последствия». Наконец мне удалось добиться, чтобы мистеру Фокленду было послано извещение о выдвинутом против него обвинении.

Прошло три дня, прежде чем дело хоть немного подвинулось вперед. Этот промежуток времени ни в коей мере не содействовал успокоению моего духа. Мысль о том, что мне приходится поддерживать тяжкое обвинение против такого человека, как мистер Фокленд, и ускорять его смерть, отнюдь не могла принести мне успокоение. Иногда я одобрял свой поступок, – или как справедливое возмездие (так как мое природное благодушие в значительной степени обратилось в злобу), или как необходимую самозащиту, или как то, что по беспристрастной и человеколюбивой оценке было наименьшим злом. Порой меня одолевали сомнения. Но несмотря на эту смену чувств, я твердо держался прежнего решения, Я чувствовал себя так, как будто меня увлекает прилив неодолимой страсти. Последствия рисовались мне такие, что они могли испугать самое храброе сердце. Либо – позорная казнь человека, некогда столь глубоко мной чтимого и даже теперь, казалось, не совсем лишенного права на почтительное отношение; либо – полное возобновление, а быть может, и усиление бедствий, которые я терпел так долго. Однако и это я предпочел бы состоянию неопределенности. Я желал узнать худшее, раз и навсегда покончить с надеждой, как бы она ни была слаба, и прежде всего исчерпать и испробовать до конца все средства, имеющиеся в моем распоряжении.

Я дошел до состояния, мало чем отличающегося от безумия. От волнения мое тело горело как в лихорадке. Когда я прикладывал руку к груди или к голове, исходящий от меня жар как бы опалял ее. Я не мог ни одной минуты спокойно оставаться на месте. Я терзался страстным желанием, чтобы ужасный перелом, так настойчиво мной вызываемый, скорее наступил и остался позади.

Через три дня я встретился с мистером Фоклендом в присутствии того судьи, к которому обратился по этому делу. В моем распоряжении было только два часа, чтобы приготовиться. Мистер Фокленд, по-видимому, не меньше меня желал, чтобы дело приняло решительный оборот и потом было раз и навсегда предано забвению. Я имел случай перед следствием узнать, что мистер Форстер занят какими-то делами на материке и что Коллинз, здоровье которого было ненадежно еще в то время, когда я его встретил, к этому времени опасно заболел; его силы были окончательно подорваны путешествием в Вест-Индию.

Собрание, которое я застал в доме судьи, состояло из нескольких джентльменов и других лиц, выбранных для этой цели, поскольку замысел в некоторых отношениях был тот же, что и в первом случае: произвести нечто вроде сомнительного характера частного следствия, так как в данном случае найдено было неделикатным применить следствие, открытое для замечаний каждого случайного зрителя.

Не могу представить себе большего потрясения, чем то, которое я испытал при виде мистера Фокленда. При нашей последней встрече вид его был дик и страшен, как у призрака, движения порывисты, выражение лица безумное. Теперь он выглядел трупом. Его внесли в кресле; он не мог стоять, почти уничтоженный только что совершенным переездом. Лицо его было бескровно, тело лишено подвижности, если не жизни. Голова его склонялась на грудь, и только по временам он приподнимал ее и открывал глаза, глядевшие тусклым взглядом, после чего опять погружался в состояние кажущегося бесчувствия.

Казалось, жить ему осталось не больше трех часов. Он уже несколько недель не выходил из своей комнаты, но вызов судьи был вручен ему в постели, так как его распоряжения насчет адресованных ему писем и бумаг были настолько непреложны, что никто не осмеливался ослушаться. По прочтении бумаги с ним случился очень опасный припадок, но как только он пришел в себя, он настоял, чтобы его как можно скорее доставили в указанное место. Фокленд даже в самом беспомощном состоянии был все еще Фоклендом, умеющим повелевать и способным заставить повиноваться каждого, кто приближался к нему.

Что это было за зрелище для меня! Вплоть до той минуты, когда Фокленд предстал перед моими глазами, грудь моя была закалена против жалости. Мне казалось, что я хладнокровно обсудил все обстоятельства дела (страсть, достигшая торжествующей, всемогущей силы, всегда кажется хладнокровием тому, в ком она господствует) и вынес беспристрастное и справедливое решение. Я считал, что если мистеру Фокленду будет позволено продолжать его козни, это будет непоправимым несчастьем для нас обоих. Я считал, что принятое решение даст мне возможность сбросить с себя свою долю несчастий, в то время как его доля вряд ли может вообще возрасти. И мне казалось, что сама справедливость требует сделать так, чтобы один человек был несчастен вместо двух, чтобы не двое, а один был лишен способности вносить свою долю участия в работу на общее благо.