Калеб Уильямс, стр. 67

На этот вопрос я тут же дал отрицательный ответ. Я и без того решил в ближайшее время покинуть свое тогдашнее местопребывание, и разница была не велика, сделать ли это раньше или позже. Дальнейшее пребывание под одной кровлей с женщиной, проявившей ко мне такую свирепую и непримиримую враждебность, не сулило мне ни удовольствия, ни безопасности. Но что решительно перевесило все остальные доводы – это мысль об аресте, суде и смерти. Чем дольше я размышлял, тем сильнее у меня было желание избегнуть этого. Я уже произвел ряд действий с этой целью, принес уже много жертв и был уверен, что неудача этого предприятия не будет вызвана какой-нибудь небрежностью с моей стороны. Мысль о том, что готовят мне мои гонителя, томила мою душу. Чем ближе сводил я знакомство с притеснением и несправедливостью, тем глубже проникался к ним отвращением, которого они заслуживают.

Таковы были причины, побудившие меня немедленно, сразу, без прощаний и выражения благодарности за неожиданные и постоянные милости, покинуть жилище, которому я в течение шести недель был обязан защитой от суда, приговора и позорной смерти. Я пришел в это место без гроша. Я покинул его, обладая несколькими гинеями, которые мистер Раймонд заставил меня взять как мою долю, когда каждый участник получал свою часть из общего котла. Хотя у меня были основания думать, что пыл преследования за истекшее время должен был немного остыть, чудовищность бедствий, которые постигли бы меня в случае неблагоприятного исхода, не позволила мне пренебрегать ни одной мыслимой предосторожностью. Я вспомнил объявление, которое было причиной моих теперешних тревог, и понял, что одна из главнейших опасностей, угрожающих мне, – это опасность быть узнанным. Поэтому я подумал, что будет благоразумным, если я насколько возможно изменю свою наружность. Для этого я воспользовался кучей лохмотьев, которая лежала в дальнем углу нашего жилища. Я решил переодеться нищим. Остановившись на этом, я скинул рубашку и повязал голову платком, старательно прикрыв им один глаз; поверх платка я натянул старый шерстяной ночной колпак. Я выбрал худшую одежду, какую только нашел, и привел ее в еще более плачевное состояние дырами, которые нарочно проделал в разных местах. Нарядившись таким образом, я посмотрелся в зеркало. Наружность оказалась вполне подходящей. Никто не усомнился бы, что я – из той братии, в принадлежности к которой я хотел убедить всех. Я говорил себе: «Вот под каким видом тирания и несправедливость вынуждают меня скрываться! Но лучше, в тысячу раз лучше подвергаться презрению вместе с подонками человечества, чем довериться трогательному милосердию тех, кто выше нас!»

ГЛАВА V

Единственное правило, которое я соблюдал, выбираясь из леса, заключалось в том, чтобы держаться направления, по возможности обратного тому, которое вело к месту моего недавнего заточения. После двух часов ходьбы я дошел до края этой суровой местности и вступил в ту часть страны, которая возделана и пересечена изгородями. Тут я уселся возле ручья и, вытащив ломоть хлеба, который захватил с собой, отдохнул и подкрепился. Сидя там, я стал обдумывать, как мне действовать дальше; и как это уже было однажды, я остановился на столице, которая, на мой взгляд, кроме других своих преимуществ, являлась самым подходящим местом для того, чтобы там укрыться. Пока я размышлял таким образом, я увидел двух крестьян, проходивших невдалеке, и спросил у них, как идти на Лондон. Из их объяснения я понял, что лучше всего пересечь часть леса, оказавшись при этом гораздо ближе к главному городу графства. Я не думал, что это обстоятельство могло иметь большое значение, так как надеялся, что мой наряд достаточно предохраняет меня от опасных неожиданностей. Поэтому я пошел по тропинке, которая хоть и не совсем прямо, но все-таки вела к указанному мне пункту.

Кое-что из событий этого дня заслуживает упоминания. Выйдя на дорогу, по которой мне надо было пройти несколько миль, я увидел, что навстречу мне едет карета. Одно мгновение я колебался, пропустить ли ее, не привлекая внимания, или воспользоваться случаем, чтобы испробовать себя голосом или жестом в новом ремесле. Но эта пустая затея тотчас же выскочила у меня из головы, как только я увидел, что это карета мистера Фокленда. Неожиданность встречи потрясла меня, хотя по спокойном размышлении было бы, пожалуй, трудно найти основание для особых опасений. Я сошел с дороги и притаился за изгородью, пока карета не проехала. Я был слишком поглощен своим волнением, чтоб решиться проверить, сидит ли в карете страшный враг моего покоя или нет. Я убедил себя, что он там сидит.

Я посмотрел вслед карете и воскликнул: «Там – роскошь и жизненные удобства, спутники преступления, а здесь – заброшенность и нищета, удел невинности».

Я был неправ, воображая, что нахожусь один в таком положении. Упоминаю об этом только для того, чтобы показать, что, когда человек в беде, самое обыкновенное обстоятельство может переполнить его горькую чашу. Впрочем, это была лишь мимолетная мысль. Я извлек из своих страданий тот урок, что не следует ублажать себя жалобами. Едва я успокоился, я стал себя спрашивать: может ли только что наблюдавшееся мною явление иметь какое-нибудь отношение ко мне? Но хотя ум мой и был очень пытлив и гибок, я не мог найти достаточных данных для ответа.

Когда стемнело, я вошел в небольшую харчевню на краю селения и, усевшись на кухне, спросил немного хлеба и сыра. Пока я ужинал, трое или четверо земледельцев зашли подкрепиться после дневных трудов. Представление о неравенстве состояний проникает во все слои общества. И так как вид был у меня более убогий и жалкий, чем у них, я решил, что мне следует уступить место этим знатным завсегдатаям сельской харчевни, и отодвинулся подальше, в темный угол. Я был удивлен и немало поражен, услыхав, что они тотчас же стали толковать о моей истории, слегка изменяя подробности и называя меня «знаменитым взломщиком Кит-Уильямсом».

– Черт его возьми совсем, этого малого! – сказал один из них. – Только о нем и слышно. Кажется, о нем толкует вся страна.

– Это правда, – поддержал другой. – Я был сегодня в городе на базаре, возил продавать хозяйский овес. Сколько там было шума и крика! Думали, что его схватили, да вышла ошибка.

– Сто гиней – славная штучка, – снова заговорил первый. – Я был бы не прочь, чтобы они достались мне.

– Что и говорить! – сказал его приятель. – Сто гиней мне тоже пришлись бы по вкусу, как всякому другому. А все-таки я не согласен с тобой. Думается, не принесут добра и деньги, если ты ради них довел христианскую душу до виселицы.

– Ну, рассказывай бабушкины сказки! Надо же кого-нибудь вешать, чтобы вертелось колесо чиновничьей машины! Да и то сказать: я простил бы парню все его грабежи, но если он до того зачерствел, что под конец ограбил дом своего хозяина, – это уж последнее дело.

– Господи! – воскликнул другой. – Ничего-то ты, я вижу, не знаешь об этом деле. Я тебе расскажу, как оно было, в городе слыхал. Еще неизвестно, ограбил ли он своего хозяина, вот что. Да ты, поди, помнишь этого сквайра, мистера Фокленда. Его еще судили за убийство…

– Ну да, знаю.

– Так вот, в убийстве он был неповиннее новорожденного младенца. Да и вообще он человек мягкого характера. А этот Кит-Уильямс – дьявольски хитрый парень – раз пять из тюрьмы бежал, по одному этому видно, – так вот, говорю, Кит-Уильямс грозился опять потащить своего хозяина в суд, и запугивал его, и деньги с него тянул, несколько раз получал. Но под конец сквайр Форстер, родня тому, все выведал. Ну и поднял он шум! Уильямс оглянуться не успел, как в тюрьму угодил. И надо думать, повесили бы его, потому как если два сквайра стакнутся, так уж закон не закон – все одно… а не то они и закон перевернут по-своему, не знаю уж как… Да не все ли равно, если из бедняги и дух вон…

История была рассказана очень обстоятельно и с достаточными подробностями, но все-таки полной веры не заслужила. Каждый стоял на своем, и спор затянулся, долгий и упорный. В конце концов историки и комментаторы удалились. Страх, овладевший мной в начале этого разговора, был безмерен. Я искоса взглядывал то на одного, то на другого, чтобы убедиться, не привлекаю ли я их внимания. Я дрожал как в лихорадке и вначале испытывал настойчивое желание выйти из дома и пуститься бежать. Я отодвинулся поглубже в угол, отвернулся. Все мое существо было охвачено страшной тревогой.