100 великих казней, стр. 43

20 января 1600 года состоялось последнее, заключительное заседание по делу Бруно. Его святейшество одобрил решение конгрегации и постановил о передаче брата Джордано в руки светской власти. 9 февраля Бруно был отправлен во дворец великого инквизитора кардинала Мадручи и там, в присутствии кардинала и самых знаменитых теологов, его принудили преклонить колено и выслушать приговор. Он был лишен священнического сана и отлучен от церкви. После того его сдали на руки светским властям, поручая им подвергнуть его «самому милосердному наказанию и без пролития крови». Такова была лицемерная формула, означавшая требование сжечь живым.

Бруно держал себя с невозмутимым спокойствием и достоинством. Только раз он нарушил молчание: выслушав приговор, философ гордо поднял голову и, с угрожающим видом обращаясь к судьям, произнес следующие слова, ставшие потом историческими:

«Быть может, вы произносите приговор с большим страхом, чем я его выслушиваю». Из дворца Мадручи Бруно был отвезен в светскую темницу. Казнь назначили на 12 февраля. Инквизиция еще не теряла надежды, что она устрашит этого удивительного еретика близостью мучительной казни и заставит его, как раскаявшегося ренегата его собственной философии, вернуться в лоно католической церкви. Но и на этот раз надежды судей не оправдались. Бруно не отрекся. «Я умираю мучеником добровольно, — сказал он, — и знаю, что моя душа с последним вздохом вознесется в рай». Таким образом еще раз предоставленный ему срок истек бесполезно и наступил день 17 февраля 1600 года.

В Римской Кампаньи цвела и благоухала итальянская весна. Жаворонки щебетали в голубом эфире; в миртовых рощах пели соловьи. В самом Вечном городе хоругви и звон колоколов возвещали большое торжество. Клемент VIII, тот мудрый и благочестивый папа, которому удалось вернуть Генриха IV в лоно католической церкви, праздновал свой юбилей. Рим кишел пилигримами из всех стран. Одних кардиналов съехалось до пятидесяти; вся католическая церковь, в лице ее высших сановников, собралась около своего папы и ожидала сожжения Бруно. Представители религии любви предвкушали зрелище предсмертных мук умирающего философа.

«Суровость приговоров святой инквизиции, — говорит Шиллер, — могла быть превзойдена лишь тою бесчеловечною жестокостью, с какой приводились они в исполнение. Соединяя смешное с ужасным, увеселяя глаз оригинальностью процессии, инквизиция ослабляла чувство сострадания в толпе; в насмешке и презрении она топила ее сочувствие. Осужденного с особой торжественностью везли на место казни; красное как кровь знамя предшествовало ему; шествие сопровождалось совокупным звоном всех колоколов; впереди шли священники в полном облачении и пели священные гимны. За ними следовал осужденный грешник, одетый в желтое одеяние, на котором черною краскою были нарисованы черти. На голове у него был бумажный колпак, который оканчивался фигурой человека, охваченного огненными языками и окруженного отвратительными демонами. Обращенным в противоположную сторону от осужденного, несли Распятие: ибо спасения уже не существовало для него. Отныне огню принадлежало его смертное тело; пламени ада — его бессмертная душа. За грешником следовали духовенство в праздничном одеянии, правительственные лица и дворяне; отцы, осудившие его, заканчивали ужасное шествие. Можно было подумать, что это труп, который сопровождают в могилу, а между тем это был живой человек, муками которого теперь должен был так жестоко развлекаться народ. Обыкновенно эти казни совершались в дни больших торжеств; к этому времени накопляли побольше жертв, чтобы численностью их увеличить значение праздника. В особенно торжественных случаях при казнях присутствовали короли, они сидели с непокрытыми головами, занимая места ниже Великого Инквизитора, которому в эти дни принадлежало первое место. Да и кто бы мог не трепетать перед трибуналом, рядом с которым не садились сами короли?»

Такое аутодафе было приготовлено 17 февраля для Бруно. Сотни тысяч людей стремились на campo dei Fiori и теснились в соседних улицах, чтобы, если уж нельзя попасть на место казни, то, по крайней мере посмотреть процессию и осужденного. И вот он появился — худой, бледный, состарившийся от долго заключения; у него каштановая окладистая борода, греческий нос, большие блестящие глаза, высокий лоб, за которым скрывались величайшие и благороднейшие человеческие мысли. Свой последний ужасный путь он совершал со звенящими цепями на руках и ногах; на вид он был как будто выше всех ростом, хотя в действительности был ниже среднего. На этих некогда столь красноречивых устах теперь играла улыбка — смесь жалости и презрения. Осужденный поднялся по лестнице, ведущей на костер. Его привязали цепью к столбу; внизу зажгли дрова… Бруно сохранял сознание до последней минуты; ни одной мольбы, ни одного стона не вырвалось из его груди; все время, пока длилась казнь, его взор был обращен к небу.

9 июня 1889 года в Риме на campo dei Fion был открыт памятник Бруно. Перед его статуей преклонили знамена 6000 депутаций со всего мира. Статуя изображает Бруно во весь рост. Внизу на постаменте надпись:

«Джордано Бруно — от столетия, которое он предвидел, на том месте, где был зажжен костер».

РОБЕРТ ДЕВЕРЕ ЭССЕКС

Видимо, история Ричарда II не раз занимала мысли английского полководца графа Эссекса, близкого друга Генри Райотсли, графа Саутгемптона — покровителя Шекспира, которому писатель посвятил свою поэму «Похищение Лукреции». Именно Эссекса имел в виду Шекспир, рисуя героический образ Генриха V, английского короля, прославившегося победами над французами в начале XV века. В прологе к пятому акту исторической драмы «Генрих V» говорится о предстоящем победоносном возвращении Эссекса из Ирландии (аналогия с тем, как некогда король Генрих V с триумфом вернулся из Франции).

Приемный сын графа Лестера, много лет бывшего приближенным Елизаветы, занявший место отца около стареющей королевы, Эссекс — этот молодой блестящий придворный — сумел отличиться и в войне против Испании и в постели королевы.

Однако отношения своенравного, надменного и самовлюбленного Эссекса с Елизаветой отнюдь не носили безоблачный характер. Враги фаворита, особенно лорд Берли, а после смерти этого главного советника королевы его сын Роберт Сесил, не упускали случая ослабить положение Эссекса. Роберт Сесил еще в 1597 году полушутя, полусерьезно обвинял Эссекса в намерении низложить Елизавету, сыграв роль Генриха Болинброка. Дело доходило до публичных оскорблений из уст королевы по адресу графа на заседании совета и взрывов необузданного гнева со стороны Эссекса. Однако к этому времени он приобрел популярность как герой войны против Испании, с чем должна была считаться Елизавета, сохранявшая к тому же привязанность к своему прежнему любимцу.

В марте 1599 года Эссекс, провожаемый восторженной толпой, отправился в качестве наместника в Ирландию с поручением подавить разгоравшееся там пламя восстания против английского господства.

В Ирландии Эссекс не добился успехов и приписал неудачу тайным проискам врагов. В разговорах со своими приближенными он обсуждал стоявшую перед ним альтернативу — продолжать ирландскую войну в надежде стяжать лавры или вернуться с армией в Лондон, чтобы, подавив оппозицию, стать фактическим правителем Англии. С характерной для него слабостью, овладевавшей им как раз в самые критические моменты, Эссекс не решился ни на то, ни на другое. Вместо этого он, оставив армию, прибыл 28 сентября 1599 года в Лондон. Нарушив все придворные приличия, он в запыленной дорожной одежде ворвался в апартаменты королевы. Скрыв негодование, Елизавета произнесла несколько благожелательных фраз, но, как только Эссекс удалился, дала волю своему гневу. Граф был немедленно отстранен от всех должностей и взят под арест, который длился почти целый год. В марте 1600 года, когда Эссексу разрешили вернуться в свой лондонский дворец, где он формально еще оставался под домашним арестом, его враги сочли, что настало время нанести новый удар. Еще в феврале Рэйли писал Роберту Сесилю: