Всемирная история без комплексов и стереотипов. Том 2, стр. 62

Но вот однажды случилось непредвиденное. Во время смотра Преображенского полка Аракчеев, недовольный выправкой нескольких унтер-офицеров, побил их тростью, а подполковника Лена обложил перед строем площадной бранью. Подполковник, возвратившись домой, написал Аракчееву письмо обвинительного содержания и застрелился.

Разгневанный император отправил Аракчеева сначала в отпуск по болезни, а потом — в отставку. Через полгода он был возвращен на службу, но в октябре следующего 1799 года снова отправлен в отставку.

Звезда Аракчеева вновь засияла на имперском небосклоне уже в 1807 году, при Александре Первом, а пока, в 1799 году, он из грозного «всей России притеснителя» стал обыкновенным штатским лицом. При всех его изъянах, он проявлял совершенно искреннюю, неподкупную и непоколебимую преданность Павлу, будучи, пожалуй, единственным человеком такого рода в его окружении. Отставка Аракчеева имела для Павла роковые последствия.

Пост Петербургского военного губернатора занял генерал фон дер Пален, человек взвешенный, умный, расчетливый и жестокий, но не по-аракчеевски, а гораздо страшнее — от души, холодной и не знающей сострадания.

Он-то и стал во главе заговора против Павла, заговора, который давно уже зрел, вовлекая в свою орбиту все новых и новых людей, включая Александра, сына императора и наследника престола.

Когда Екатерина готовила его к роли императора, — в обход Павла, — Александр отчаянно сопротивлялся, даже угрожал сбежать в Америку, но теперь занял прямо противоположную позицию, сгорая от желания «спасти Россию». Хороший предлог…

А пока наблюдалось ужасающее всю остальную Европу сближение Павла и Наполеона, грозившее далеко идущими последствиями. В их совместных планах присутствовало и изгнание из Индии англичан. Нетерпеливый Павел, загоревшись этой идеей, приказал доставить в его кабинет из каземата Петропавловской крепости казачьего атамана Матвея Ивановича Платова, сидевшего там уже полгода по причине никому не известной.

— Вы знаете дорогу в Индию? — спросил Платова император. Атаман в первое мгновение опешил, а затем сообразил, что

в случае отрицательного ответа отправится туда, откуда привезен, и ответил как можно более уверенно:

— До последней ухабины, Ваше Императорское Величество!

Он была немедленно отправлен на Дон, и вскоре 22 500 казаков Всевеликого Войска Донского двинулись в поход навстречу восходящему Солнцу.

Но шли они очень недолго…

Получив анонимный донос о готовящемся заговоре и список заговорщиков, Павел вызвал к себе военного губернатора Петербурга.

— Изменник! — заорал он. — Повешу!

— За что, государь?

— За что? Вот вещественное доказательство!

И Павел швырнул на стол список заговорщиков.

— Все правильно, — невозмутимо проговорил Пален, пробежав глазами список. — Но у Вашего Величества нет причин для беспокойства. Если во главе заговора стоит военный губернатор Петербурга, значит, все будет в полном порядке.

— В каком-таком порядке?!

— Ваше Величество, — все так же невозмутимо проговорил Пален, — я состою в заговоре, чтобы выведать планы заговорщиков и управлять ими.

Чтобы окончательно успокоить Павла, он попросил у него ордер на арест наследника престола. Павел подписал ордер, правда, не проставив даты.

А Пален, выйдя из кабинета императора, направился в апартаменты Александра, показал ему ордер и потребовал ускорить переворот.

И вот 11 марта 1801 года после ужина, на котором присутствовали сыновья императора, Александр и Константин, когда Павел отправился в свои покои, предварительно распорядившись вызвать Аракчеева из его имения в Петербург, группа заговорщиков, убив одного из камер-гусаров и камер-лакея, ворвалась в его спальню…

Потом они утверждали, что не собирались убивать императора, что их целью было только заставить его подписать отречение от престола, но в подобные утверждения верят только уж очень наивные люди. Когда грабитель произносит: «Кошелек или жизнь!», он в равной мере жаждет отобрать у своей жертвы и то, и другое, а зачастую «другое» даже более, чем «то». Что поделать, таков человек в большинстве своем, если можно так выразиться.

Да, они сначала потребовали у Павла отречения, а затем… Они, эти блестящие придворные господа, убивали его долго и в то же время суетливо, как перепуганные собственной решимостью полупьяные лакеи, явно напоминающие членов ГКЧП, устроивших жалкое подобие государственного переворота в Москве 19 августа 1991 года.

Но тем, которые действовали вечером 11 марта 1801 года, в итоге все удалось: Павел был умерщвлен в результате удушения шарфом и многочисленных ударов носками хорошо начищенных сапог. Лакеи — они и есть лакеи, даже в камергерских мундирах. Главное ведь не происхождение, а душа…

Так в лице Павла погибла эпоха абсолютизма в России. Правда, на восемь лет позже, чем во Франции, казнившей своего Людовика XVI, но… что уж тут поделать, Россия всегда отставала в области нововведений, зато потом, в 17 году следующего столетия, она взяла реванш, да такой, что все страшилки французского производства оказались на поверку просто детским лепетом…

А короли, вопреки популярной песенке, утверждающей, будто они «все могут», к началу XIX века продемонстрировали свою крайнюю уязвимость, когда их начали воспринимать сквозь призму разума, а не слепой веры.

Маяки Просвещения

Советская пропаганда часто использовала слово «маяк» для обозначения какого-либо примера, достойного подражания. Так, СССР был «путеводным маяком для передового человечества», а какой-нибудь искусственно выращенный «герой труда» был «маяком» для участников социалистического соревнования, ставших на трудовую вахту в честь исторического… У них все было непременно «историческим» — и съезды партии, и стройки каналов, которые либо основательно убивали экологию, либо, и это в лучшем случае, благополучно пересыхали, и так называемые «битвы за урожай», в результате которых все же закупали зерно в Канаде… Да ладно, не о них сейчас речь, просто слово уж больно сигнальное — «маяк».

Так вот, если мало-мальски вникнуть в суть, то станет очевидно, что держать курс прямо на маяк никак нельзя, ибо он стоит либо на острове, либо на скалистом берегу, а нужно его обойти, и чем подальше, тем, наверное, лучше.

Мыслители эпохи Просвещения схожи с маяками. Свет, который они излучали, и продолжают излучать до сих пор, скорее предупреждает об опасности сесть на мель, чем призывает стремиться к нему подобно обезумевшему от жажды света мотыльку. Они, мыслители той эпохи, сочли своим долгом излучать свет знаний и независимых суждений, не взяв на себя труд пораскинуть мозгами относительно того, не станет ли этот свет для кого-то излишне возбуждающим, для кого-то — ложным, а для кого-то попросту губительным.

Но вот об этом они как-то не задумывались, разбрасывая направо и налево семена того просвещения, которое они считали панацеей от всех социальных болезней, забывая о том, что значительной части социума требуется вовсе не знание, а слепая вера, а вот знание делает этих людей либо глубоко несчастными, либо самодовольно преступными.

Знание — сила, а если сила есть, ума не надо.

Но при этом, как заметил философ эпохи Просвещения Бенедикт Спиноза, (1632—1677 гг.), «невежество не есть аргумент».

Как часто мы слышим в ответ на призыв следовать элементарным нормам человеческого общежития самодовольно-насмешливую фразу: «Не знаем такого! В университетах не учились!» Конечно, не всем требуется учиться в университете для того, чтобы стать достойным членом общества. Хороший токарь может не оканчивать университет, как и хороший кузнец или хороший фермер, то есть мастера своего дела, которое приносит им почет и уважение общества, а вот люмпен-пролетарий — другое дело: он не захотел быть ни умелым, ни квалифицированным, ни образованным, а посему должен занимать свое место и оттуда низко кланяться мастерам и ученым. Это никак не порок — не иметь университетского образования, но вот гордиться этим — порочно.