Идору, стр. 29

Со стороны дощатых домиков шел один из монголов-официантов с подносом. Персли сел на белый, из гнутых металлических трубок стул и раскрыл свой заслуженный портфель. Официант подал Лэйни яичницу. Лэйни подписал счет, добавив пятнадцать процентов чаевых. Персли перебирал содержимое своего портфеля. На каждой его руке было по шесть колец, некоторые – с бирюзой. Лэйни никогда еще не видел, чтобы человек носил при себе столько бумажных документов.

– Вы адвокат, – сказал Лэйни. – По телевизору.

– И во плоти, сынок, и во плоти.

Персли регулярно появлялся в программе «Копы влипли», а до того прославился, защищая всяких знаменитостей. Дэниелз так и не сел, он стоял за спиной Персли в не характерной для себя позе, уныло ссутулившись и засунув руки в карманы.

– А вот и оно, – возвестил Персли, доставая из портфеля несколько листов голубоватой бумаги. – Да ты ешь, сынок, а то остынет.

– Вы бы сели, – посоветовал Лэйни Дэниелзу. Дэниелз страдальчески поморщился.

– Ну так вот, – сказал Персли, – здесь написано, что в возрасте от двенадцати до семнадцати лет ты воспитывался в Гейнсвиллском федеральном детском приюте.

– Да, – кивнул Лэйни, не отрывая глаз от яичницы.

– И в этот период времени ты неоднократно принимал участие в испытании медицинских препаратов? Ты был подопытным?

– Да, – ответил Лэйни. Яичница стала какой-то ненастоящей, вроде картинки в журнале.

– Ты делал это абсолютно добровольно?

– Там давали вознаграждение.

– Одним словом – добровольно. Ты принимал когда-нибудь этот самый «пять эс-би»?

– Мы не знали, что там они нам вводят, – сказал Лэйни. – Иногда это были просто пустышки.

– «Пять эс-би» никак не спутаешь с никакой пустышкой, да ты, сынок, и сам это, наверно, знаешь.

Что вполне соответствовало истине. Но Лэйни молчал.

– Ну так как же? – Персли снял черные очки. Глаза у него были голубые и холодные, оправленные в паутину тончайших морщин.

– Может, и принимал, – сказал Лэйни.

– Вот то-то и оно. – Персли хлопнул себя пачкой бумаг по бедру. – Почти наверняка так оно и было. А знаешь ли ты, как это вещество воздействовало с течением времени на большую часть подопытных?

Дэниелз выпростал голову из очков и начал мять пальцами переносицу. Глаза его были закрыты.

– Субъекты мужского пола превращаются в маниакальных убийц, они выбирают себе какую-нибудь конкретную жертву, а затем начинают ее выслеживать. – Персли водрузил очки на прежнее место и запихнул синие бумажки в портфель. – Симптомы проявляются далеко не сразу, бывает, что и через много лет. А жертвами становятся, как правило, политики, телевизионные знаменитости и прочее в этом роде. Потому-то эта отрава и стала теперь одним из самых запрещенных веществ в любой, какую ни возьми, стране. Наркотик, вызывающий неудержимое желание выслеживать и убивать политиков, уж его-то политики запретили в первую очередь.

– Ко мне все это не относится, – сказал Лэйни. – Я не такой, как эти ваши маньяки.

– Да какая разница? – вмешался Дэниелз. – Стоит «Слитскану» указать на малейшую тень такой возможности, и весь наш материал пойдет псу под хвост.

– Понимаешь, сынок, – вздохнул Персли, – они непременно заявят, что ты избрал этот род занятий вполне целенаправленно, руководствуясь неуемной страстью шпионить за знаменитыми людьми. Ведь ты же не рассказывал им про эти эксперименты, верно?

– Нет, – сказал Лэйни, – не рассказал.

– Вот то-то и оно, Они скажут, что наняли тебя как прекрасного, высококвалифицированного работника, но твоя квалификация оказалась малость чересчур высокой.

– Она не была звездой, – сказал Лэйни. – Так что я не понимаю…

– Зато он – звезда, – оборвал его Райс Дэниелз. – И они скажут, что вы охотились за ним. И что вообще это была ваша идея. Они будут рвать на себе волосы, что не смогли вовремя вас раскусить. Будут говорить о новых процедурах проверки количественных аналитиков, процедурах, исключающих повторение этой трагической ошибки. И никто, Лэйни, абсолютно никто не будет смотреть нашу программу.

– Вот такая, в общем, картина. – Персли щелкнул замком портфеля и встал. – А что, сынок, это правда настоящий бекон, со свиньи?

– Да вроде да, – пожал плечами Лэйни. – И они так говорят.

– Чтоб я так жил! – восхитился Персли. – Вот что значит хороший голливудский отель. Ну, счастливо оставаться, сынок. – Он протянул Лэйни руку. – Было очень приятно познакомиться.

Дэниелз не стал утруждать себя никакими прощаниями. А два дня спустя, когда Лэйни получил распечатку гостиничного счета, он обнаружил, что отнесение всех расходов на его собственное имя началось с большого кофейника кофе, яичницы с беконом и пятнадцатипроцентных чаевых.

– А они это знают? – спросила Арли Маккрей. – Блэкуэлл знает?

– Нет, – качнул головой Лэйни. – Эту часть – нет.

На прикроватной тумбочке белела бумажка, сложенный пополам факс Райделла. Эту часть они тоже не знали.

– А что было потом? Что вы сделали?

– Тут еще выяснилось, что я плачу и за часть адвокатов, которых они мне понанимали. Я не знал, что мне делать, просто сидел и сидел у этого пруда. В приятной такой расслабленности. Не строил никаких планов, не думал ни о чем конкретном. Вам знакомо такое состояние?

– Возможно.

– А потом я услышал про эту работу, от одного из гостиничных охранников.

Арли медленно покачала головой из стороны в сторону.

– Что? – спросил Лэйни.

– Да так. В этой вашей истории примерно столько же смысла, как и во всем остальном. Может статься, что вы вполне прилично встроитесь.

– Встроюсь? Во что?

Арли взглянула на свои часы. Стальной корпус, черный циферблат, черный нейлоновый ремешок.

– Ужин в восемь, но Рез непременно задержится, у него это в обычаях. Давайте прогуляемся и пропустим по коктейлю. Я попробую рассказать вам все, что я об этом знаю.

– Ну, если вам так хочется…

– Они мне за это платят. – Она распутала ноги и встала. – И это, пожалуй, будет куда труднее, чем таскать тяжелые электронные блоки взад-назад по эскалаторам.

20. «Обезьяний бой»

Серый трепет за окнами бесшумно летящего поезда, не заурядное мелькание бетонных стен, а словно вибрирует там некая мелкодисперсная материя, вибрирует на разрыв, на подкритической частоте, за миг до пришествия нового порядка вещей.

Кья и Масахико сидели между стайкой школьниц в клетчатых юбочках и неопределенного возраста бизнесменом, который с головой ушел в толстый японский комикс. Груди женщины, украшавшей бумажную обложку, были замотаны бечевкой в два тугих конических клубка, соски выпирали наружу, как глаза затравленной жертвы из старого мультика. Издательский художник уделил куда больше внимания точному изображению бечевки, как она там намотана и завязана, чем самим грудям. По лицу женщины струился пот, она в ужасе отшатывалась от чего-то (кого-то?), оставшегося за краем картинки.

Масахико расстегнул две верхние пуговицы черного френча и достал из внутреннего кармана тонкую черную пластинку размером примерно шесть на шесть дюймов. Узкие, бледные пальцы мальчика погладили пластинку слева направо, и на ней вспыхнул узор из тонких, словно унизанных разноцветными бусинками линий. Вот так же точно выглядела лицевая, управляющая грань его компьютера, только там, в затененном подвале, линии казались куда ярче, чем здесь, при ярком свете.

Масахико вгляделся в дисплей, погладил его еще раз, пробежался глазами по изменившемуся узору и помрачнел.

– Кто-то проявляет интерес к моему адресу. И к сестричкиному тоже.

– К ресторанному?

– К нашим юзерским адресам.

– А какой конкретно интерес?

– Не знаю. И мы ведь с ней никак не связаны.

– Разве что через меня.

– Расскажи мне про «Сэндбендерс». – Масахико спрятал дисплей в карман и застегнул френч.

– Все это началось с одной женщины, конструктора интерфейсов, – начала Кья, с радостью переходя на безопасную тему. – Ее муж был ювелиром, он умер потом от разжижения нервов, тогда еще не умели с этим бороться. Так вот, он был убежденным зеленым и дико ненавидел потребительскую электронику, и даже не ее, а как ее делают. Берут пару литров чипов и плат и засовывают все это в пластиковый корпус. Он говорил, что корпуса эти дребедень, грошовая приманка для глаза, чтобы полегче продать содержимое, и что они неизбежно оказываются потом на свалке, где им и место, можно бы, конечно, переработать, только никто этим обычно не занимается. А поэтому он брал ее, жены своей, технику, корпуса выкидывал, а функциональную начинку вставлял в другие, которые делал сам в своей мастерской, он тогда еще был здоровый. Делал, скажем, для мини-дискового плейера футляр из бронзы, инкрустированный черным деревом, управляющие поверхности вытачивал из мамонтовых бивней, бирюзы, горного хрусталя. Получалось, конечно же, тяжелее, но все равно было много людей, кому такое нравилось, ну вроде как чтобы их музыка или там память; и что еще, чтобы все это было в чем-то таком ощутимом, что берешь в руки и чувствуешь, что оно здесь. И все эти материалы, их и трогать было приятно – металл, полированный камень. А если у тебя такой футляр, то потом, когда производитель выпускает новую модель, электроника там совершеннее или что, ты просто вытаскиваешь из футляра старую начинку и вставляешь новую, и получается, что у тебя вещь вроде та же самая, только работать стала лучше.