Скажи изюм, стр. 79
II
К назначенному часу Максим и Настя приехали на площадь и запарковали машину возле ресторана «Арагви». Любопытно, что мать не видела в глаза ни одной из моих жен, припомнил он, кроме Виктории Гурьевны, а с этой уникальной особой они, кажется, дружат и по сей день. Пересекая пешком заснеженную площадь, они увидели, разумеется, и «фишку». Все те же дурацкие приемы – сидят в своей тачке, закрывшись газетами.
В подъезде Огородникову показалось, что он участвует в каком-то старом фильме. Как будто старый фильм, почему-то шепотком сказала Настя. Вот здесь, между колонн, просится портрет Сталина. Почему тут сидит милиционер? Тут всегда сидел милиционер, громко пояснил Огородников, охраняя самых равных среди равных. Сейчас тут самых равных нет, но парочка занюханных министров осталась. Ему показалось, что и милиционер не изменился, все тот же вроде «Михалыч», вот сейчас скажет: неужто Максим?
– Вы к кому, товарищи? – спросил милиционер.
Конечно, «Михалыч» давно уж на пенсии. Мы к Огородниковым, к Капитолине Тимофеевне. Одну минуточку. Мильтон снял трубку, не отрывая от них взгляда, проникнутого доброжелательным гебизмом. Октябрь Петрович, тут к вам двое молодых интересных. Есть! Пожалуйста, товарищи, четвертый этаж.
Октябрь встретил их в дверях. Я вас из окна углядел. С кем это, думаю, наш чувачок хиляет? Мда, не перевелись еще женщины в русских селеньях. Это моя жена Настя. Прекрасно, значит, я могу ее поцеловать? Приятный пожилой господин иностранец, подумала Настя. Он провел их в гостиную и сразу отошел к буфету. Что будете пить? Есть мексиканская текилья с червяком.
На первый взгляд Октябрь Огородников выглядел как американский профессор политических наук с либеральным уклоном. Твидовый пиджак в «селедочную косточку», рубашка «батонсдаун», английские башмаки с дырочным узором, все поношенное, дорогое, удобное и, очевидно, любимое. Затем можно было заметить то, что отличало его от академической среды, – намек на пижонство, плейбойство: выстриженные усики, аккуратный пробор, разделяющий седоватые, как бы молью траченные волосы, перстень с черным камнем, часы из черного металла. В принципе, он так и остался, как был, стилягой 50-х годов, несмотря на столь активную роль в борьбе за торжество «мира и социализма».
Максим, глядя на него, вдруг почувствовал нечто прежнее, сильное теплое чувство безопасности, прочной защиты. Вдруг весь «напряг» и вся «трясучка» улетучились с приездом старшего брата, как будто вернулись те времена, сопровождаемые мелодией «Гольфстрим». Он подошел к брату и обхватил твидовое плечо. В буфете было большое зеркало, они оба в нем отражались. Максим был выше Октября на полголовы. В глубине гостиной видна была тоненькая Настя, она разглядывала фотографии на стене. Зря ты чувиху приволок сегодня, вздохнул Октябрь. Да это жена моя, улыбнулся Максим. В твоих женах уже запутались разведки обеих сверхдержав, сказал Октябрь. Седьмая или восьмая? Он глянул в глубину зеркала. Станочек неплохой. На большой серебряный поднос он поставил бутылку экзотической гадости, вполне реальный червяк на дне, но рядом все же оказались скоч «Чивас Ригал» и шампанское «Мумм». Очередь за орехами, крекерами, льдом. Все в западном стиле, другого и не знаем. Жаль, придется отложить серьезный разговор. «Гольфстрим» улетучился. Максим понял, что встреча с братом идет в ряду не «тех», а «этих» событий. Нечего откладывать, ближе Насти у меня нет никого. Муж и жена – одна сатана.
Настя тем временем стояла у стены, покрытой фотографиями в рамочках красного дерева. Их было множество, и все они касались «этапов большого пути» исторического папаши. Одна ее заворожила. Компания большевиков в хорошей европейской одежде вразброд пересекала трамвайные пути в каком-то немецком городе. Снимок был отличного качества и профессионального мастерства. Чувствовался воздух того дня, складки платья подчеркивали энергичность послеобеденного движения. Один был Ленин, а второй – ...а второй был Макс, ее собственный Огоша, молодой сподвижник злокозненного Ульянова. На других снимках историческая личность такого сходства с сыном не обнаруживала, напротив, углубляя историзм, с каждым годом обнаруживала противоположные черты, но в тот момент пересечения трамвайных рельс эмигрантским веселым шагом вся большевистская дружина напоминала «изюмовцев» – может, шнапсу хватанули? – и даже Ильич сощурился котиком, будто на дворе не апрельские тезисы, а просто апрель.
Подошли Октябрь с подносом и Максим со стаканами. Все уселись вокруг низкого столика. Настя чувствовала некоторую зябкость под взглядом шурина. Вы надолго в Москву? – спросила она. Мда, сказал он. Что? – спросила она. Вообще-то, сказал он и взялся откупоривать «Мумм». Так что же? – спросила она. В каком смысле? – удивился он. Вопрос довольно простой, сказала она. Макс, тебе не кажется, что я задала Октябрю Петровичу довольно простой вопрос? Не очень-то простой, сказал Октябрь. Вообще-то я на родине социализма дольше месяца не выдерживал, так уж сложилось, какая-то странная развилась аллергия, но сейчас, боюсь, придется мне с этой аллергией бороться. Похоже, киса, что из-за вашего красавца вся моя карьера жуякнулась. Как вы сказали? – Настя даже глаза вылупила. Карьера, говорю... Нет, не про карьеру... жуякнулась, говорю, карьера... нет, вы меня как-то странно... В чем дело, киса? Вот-вот, какое-то странное обращение. Странное, говоришь? Макс, ты находишь, что «киса» – это странное обращение?
– Ничего странного, – сказал Максим. – Я и сам ее теперь так буду звать. Киса. Ну, за встречу! У-у-п! А теперь, Окт, давай расшифровку.
Далее началось для Насти нечто невообразимое. Вот уж не думала, когда «левака» на Кузнецком ловила, что в такие угожу дебри. Оказалось, что Октября отозвали из его, как он выразился, родного Вашингтона, где он, оказывается, даже и Макс этого не знал, проживает уж который год в качестве представителя агентства печати «Социализм». Шифровкой приказали лететь в Москву первым же самолетом. Конечно, он сразу понял, что это связано с художествами младшего полубрата и что карьера его теперь «жуякнулась». Настроение было отвратительное. Даже мелькнула мысль, мы здесь все свои, забрать семью – оказывается, и семья есть, жена Аля, талантливая пианистка, и сын Андрюша лет четырнадцати с небольшим, – валить в Государственный департамент – высвечиваться, просить шалаша...
– Не понимаю этого жаргона, – сказала Настя.
Не понимаете, потому что не знаете, что перед вами генерал советской разведки КГБ, то есть не знали до вот этого момента. А вот американцы это прекрасно знали, и, что хуже, наши тоже знали, что американцы знали, и потому я... Ну, словом... Ну, в общем, детали здесь ни к чему. Важно, что мой отзыв связан с Максом, тут замешаны какие-то еще неясные мне большие силы, и, в общем, если Макс не выпадет из игры, мои карты биты, а он не выпадет, и правильно сделает, потому что надоело всю жизнь позориться. Давайте выпьем!
В этот момент появилась Капитолина Тимофеевна, затянутая в темно-серые шелка. Ну и баба!
– Как прикажешь это понимать, Максим?
Позволь, мама, да о чем ты? Ну и ну, вытаращилась «альпинистка», да ведь эта баба вся драгоценностями увешана! Три нитки жемчуга, на четырех пальцах камни, серьгам цены нет!
– Что ты такое творишь, Максим? Твое имя не сходит с уст этих грязных антисоветских радиостанций! Так позорить память отца!
Она иной раз, при некоторых поворотах, выглядит просто молодой бабой, подумал Максим. Да что ты, мама, все так преувеличиваешь? Октябрь подошел к Капитолине Тимофеевне с бокальчиком. Шатапчик, мамулька! Прими коньячку и познакомься с Настей.
Кто это? Капитолина Тимофеевна, сидя в очень прямой позиции на стуле с прямой спиной, как бы только что заметила Настю, которая пребывала в низком мягком кресле, то есть в униженной, неаристократической ситуации. Не успев получить ответа, мамаша отвернула гордый подбородок. Очевидная попытка сдержать внезапно нахлынувшие слезы. Тут подкатил коньячный сосуд в крепкой мужской руке. Мамулька, мамулька! Ах, Рюша! Коньяк – прошел! Получается Хрюша! – ласково смеялся Октябрь. Очевидно, старая испытанная шутка, подумал Максим, и верно – Капитолина Тимофеевна ответила Октябрю улыбкой. Ах, Рюша, все-таки обидно – единственный сын!