Скажи изюм, стр. 36
Пара купидонов с потолка пытались призвать к сохранению чувства юмора. Нелепейшая сцена: два дядьки с розгами пришли за нашкодившим школьником, на дворе цветет середина XVIII, директор, обанкротившийся вольтерьянец, фрау Кемпфе держит за руку дрожащего турчонка, кофе остыл, шкодливый и желтый дрочила передает трубку дядьке Зафалонцеву. Огородников поклонился и пошел к выходу. О продолжении дискуссии почему-то было забыто. Академия показалась ему западней, надо было поскорее выбраться отсюда. За спиной послышалось зафалонцевское «обождите», но он, только буркнув себе под нос что-то вроде «фер-вам», распахнул дверь на крыльцо.
Под крыльцом стоял «Мерседес» с металлическим красным флажком, а рядом с флажком, чуть опираясь задницей о крыло машины, стоял шофер. Это был не тот, что вез его с аэродрома, безучастный и молчаливый сотрудник. Этот был другой, как бы из другого рода войск, сотрудник по другому департаменту, совсем-совсем другой. Он жадно вглядывался в лицо Огородникова. Почему-то вдруг знакомым показался этот «другой», что-то мелькнуло нечужое в волчьем тухлом лице. Вот это и есть наш последний решительный бой? Секунду они смотрели в глаза друг другу. Потом шофер метнул подстраховочный взгляд себе через правое плечо и вдруг – поскучнел, расслабился, задрожал как бы безучастной ляжкой. Проследив вороватый взгляд, Огородников увидел в конце улицы Митте-Фогельзее еще один патруль антигитлеровской коалиции, на этот раз американский. Джип медленно катил в сторону академии. Когда он поравнялся с крыльцом, Огородников зашагал вровень. Солдаты, развалившиеся на сиденьях, не обратили внимания ни на советский флажок на крыле «Мерседеса», ни на длинного немца, стремительно зашагавшего вровень с ними по выложенному кирпичами тротуару. У Огородникова внутри подрагивал неопознанный орган страха. Краем глаза он наблюдал четырех солдат, один из них был черный. В прозрачной серости осеннего дня ярко светились снежно-белые треугольники маек, выглядывающие из расстегнутых воротников. Солдаты лениво о чем-то разговаривали, долетали отрывки фраз... yeh... I liked that chick... yeh... kidding... you gotta guess...
Происходит нечто позорное, подумал Огородников. Я бегу от русских под защитой американской машины. У меня вырвался позорный вздох облегчения, когда я американцев увидел. Однако что делать дальше? Сейчас они прибавят газу, и я останусь наедине с нашими мазуриками. Надо дотянуть с ними до угла, там идет поперечное движение, вон даже такси мелькнуло. Этот момент стоило бы запомнить. Стоило бы сфотографировать и оставшуюся за спиной улицу Птичьего Озера с тремя черными фигурами, глядящими тебе вслед, с отсвечивающими окнами особняков, с облетающими деревьями.
Советник Зафалонцев и Льянкин, а также оперативник из ГФУ капитан Слязгин Николай, выступающий в роли шофера, самым внимательным образом смотрели ему вслед.
Все произошло одномоментно. На перекрестке загорелся зеленый свет. Защитники свободы проехали под светофор. Огородников взял такси. Рыцари революции нырнули в черный лимузин.
VI
Новый портье в «Регате», круглолицый юный-фриц-любимец-мамин. Надо быть слепым, чтобы не заметить в нем восточного агента, куплен, конечно, с потрохами или запуган.
– Давай шлиссель, гребена плать, без разговоров!
– Вам был телефон из Нью-Йорк, – с улыбкой сказал портье по-русски.
Огородников расхохотался:
– Прелестно! Уже по-русски! Уже без масок!
– Я учился в зоне, сэр, – пояснил портье на отельном языке, улыбкой как бы благодаря за интерес к его скромной персоне. – Впоследствии я покинул зону.
– Сбежали? – Огородников зорко, будто детектив, следил за выражением лица молодца. – Я тоже собираюсь сбежать. Любопытно?
– Из Западного Берлина не нужно бежать, сэр. Отсюда люди просто переезжают.
– Любопытно, значит, я просто переезжаю, – глупо улыбнулся Огородников, забрал шлиссель и пошел в циммер, по дороге, с одной стороны, упрекая себя за дурацкую подозрительность, когда всякий хорошо вымуштрованный портье кажется чекистским шпионом, а с другой стороны, некоторым поднятием бровей как бы спрашивая – где же еще сидеть гэбухе, если не в западноберлинских отелях.
Едва вошел в циммер, как снова позвонил Нью-Йорк, агентура другого типа, мировой бизнес в лице маклера искусства Брюса Поллака. Хелло, Брюс, ты не обрюзг? Здравствуй, попа-новый-год. Не понимаешь? Пора уже понимать, не первый год знакомы. О’кей, о’кей, ай эм олсоу вери хэпи ту хиа ер войс, сэр...
До него вдруг дошло и почему-то неприятно царапнуло, что Брюс говорит с ним на «вы». Посылая в последние годы торопливые записочки через «коров» и «дипов», он думал, что они давно уже на «ты», на ломаном-то инглише вроде бы и все равно сплошные ю-запанибрата, а вот сейчас по интонациям мистера Поллака была очевидна основательная и даже чуть-чуть прохладная дистанция.
– Ваше прибытие в Берлин, Максим, многих здесь у нас взбудоражило. Об альбоме говорят в Нью-Йорке, Париже и Милане. Такого мощного мэссиджа из России еще не было. Тридцать пять имен под одной обложкой! То, что до нас дошло, звучит впечатляюще. Поздравляю! Можно вас ждать в Нью-Йорке? Или вы хотите, чтобы я прилетел в Берлин?
Огородников вообразил, как Поллак покачивается сейчас на отклоняющейся спинке кресла в своем офисе на 57-й улице. Раннее утро. Кофе на столе.
– Простите, Брюс, а вы понимаете, что для меня означают мой приезд в Нью-Йорк или ваш приезд в Берлин? Вы, вообще-то, представляете мою ситуацию?
– Ну конечно, конечно, Максим! – Раскачивание за океаном, видимо, прекратилось. – Я понимаю, сколько у вас сложностей, но как-то уже стало привычным, что Макс Огородников творит чудеса. Вы так отличаетесь от всех русских...
– Не думайте, что это комплимент. Кроме того, вы, должно быть, ждете слайдов, но их не будет. На Запад прибудет одна из копий законченного московского издания.
– Простите, не вполне понимаю...
– Ну, словом, слайдов у меня нет, а альбом все еще в Москве.
После некоторой паузы Поллак спросил с исключительной сердечностью:
– Макс, что я могу сделать для вас?
– Вы можете сейчас подключить магнитофон к телефону? Я хочу сделать заявление. О’кей. Текст. «Максим Огородников из Западного Берлина, пятнадцатое ноября. Мне угрожает опасность. Советские дипломаты стараются увезти меня в Восточный сектор. Если со мной что-нибудь случится, прошу известить прессу о том, что это дело рук ГосФотоУпра СССР. Фотограф Огородников». Записали?
– Черт побери, – прошептал Поллак.
Огородников хихикнул.
– Это просто на всякий случай, Брюс. Надеюсь, что ничего не случится до моего отъезда в Париж.
– Вам нужна французская виза? – быстро спросил Поллак.
– Не беспокойтесь, у меня уже есть.
– Браво! – вскричал рыжий и кудрявый ньюйоркер. Пружинящее кресло, очевидно, было брошено. Шаги по пружинящему ковру с бесшнурной трубкой под ухом. Справа внизу курящиеся миазмы Нью-Йорка. – Нет, в самом деле, верно говорят, что вы самый западный из всех русских!
Еще минуту или две Огородников слушал странно бессодержательную болтовню Поллака. Почему-то он ни словом не упомянул собственные огородниковские альбомы, даже и злополучные «Щепки», за которые еще недавно собирался выдать внушительный аванс. Огородников же, хоть его и считали преуспевающим «западником», не мог преодолеть чисто советской застенчивости в отношении «материальных вопросов» и сам никогда не начинал разговоров о договорах и авансах. Затем они попрощались.
Под окнами «Регаты» передвигались граждане «фронтового города». Один из граждан с трубкой в зубах стоял у афишной тумбы. Ну, ясно, на задании с трубочкой, с чем же еще. У афишной тумбы, где же еще. Я окружен, это бесспорно. Звонить в полицию? Просить политического убежища?.. Но ведь это же позор, капитуляция, провал «Нового фокуса»... все отдать им на пожирание... да, между прочим, и с Настей тогда – навсегда... в том смысле что – навеки... так-так, до гробовой доски...