Пора, мой друг, пора, стр. 25
Он быстро пересек город, прибавил скорость, промчался через предместье...
«Мальчик тот давно уже спит».
...Еще прибавил скорость и вырвался на шоссе. Огни по сторонам стали мелькать все реже, реже, начался лес, контуры его почти сливались с темным небом. Иногда впереди возникали слепящие фары. Кянукук тогда тоже включал свою фару. Фары впереди гасли, зажигались светлячки подфарников, тяжелые машины со свистом проносились мимо.
Лес кончился. Впереди горбом выгнулось залитое луной пустынное шоссе. Слева повеяло холодом, там в огромном мерцающем пространстве угадывалось море.
Кянукука сзади за живот обхватили теплые руки Лилиан. Подбородок ее лег к нему на плечо.
– Куда ты мчишься, мой отчаянный мальчик?! – крикнула она.
– В аэропорт надо слетать, за шампанским! – ответил он.
Лилиан со вздохом разжала руки.
Снова начался лес, снова темнота, только в глубине леса иногда призрачно возникали темные стекла дач.
Быстрее! Еще быстрей! Что может быть прекраснее скорости? Скорость убивает томление и заполняет пустоту, она наводняет человека, включает его в себя. Любое движение – это цель! Побольше километров мотай на спидометр! Сколько парней летят сейчас по ночному миру на мотоциклах, и среди них ты не самый худший.
Прямо перед собой очень близко он увидел черную сплошную глыбу величиной с избу. Послышался легкий треск, мелькнул падающий огонек. «Асфальтоукладчик», – сообразил Кянукук, и в следующее мгновение чудовищный удар убил его.
Взорвался бак мотоцикла, огненный шар поднялся в небо. Тело Кянукука, вбитое в асфальтоукладчик, покатилось вниз, прямо на горящие обломки мотоцикла.
Часа через полтора Олег, Таня и Эдуард отправились его искать. Олег вел машину на большой скорости. Таня сидела рядом с ним. Сзади сопел Эдуард.
– Вдруг с ним что-нибудь случилось, – волновалась Таня.
– Ничего с ним не случилось. Нализался, наверное, в аэропорту и дрыхнет там, – ворчал Эдуард.
– Хорошо, если так, – сказала Таня, – а вдруг...
– Мне мотоцикла не жалко в конце концов, – сказал Эдуард.
– Кретин! – истерично крикнул ему Олег.
– Ах ты, гад! Все обнаглели, – рассердился Эдуард и ударил Олега кулаком по голове.
– Олег, прошу тебя, скорей! – взмолилась Таня.
– Потом с тобой поговорим, – пообещал Олег Эдуарду.
Когда фары осветили небольшую толпу на шоссе, желтую ковбойку рабочего, милицейский мундир, белый халат врача, еще что-то, Таня и Олег сразу поняли, что это как раз то самое.
Олег остановил машину, они выскочили и побежали к толпе.
Перед асфальтоукладчиком стоял милицейский фургон с горящими фарами. Фары освещали землю. Какие-то люди ходили между укладчиком и фургоном и что-то измеряли, тянули ленточку. Долговязый лейтенант, поставив ногу на подножку машины, курил папиросу. Другой лейтенант сидел на корточках в свете фар. Прямо перед ним торчала согнутая в колене обгоревшая нога в лохмотьях. Тело погибшего и голова его были в темноте.
– Господи! – закричала Таня.
Олег обнял ее.
Вокруг разговаривали люди.
– Ограждение было вокруг укладчика, это точно...
– И красный огонь, как полагается...
– Экспертиза установит...
– Пьяный, наверно, был...
– Вот водка до чего доводит.
Подъехала еще одна машина. От нее к укладчику пронесли носилки, поставили рядом с трупом. Рабочий в желтой рубашке и милиционер-сержант подцепили лопатами тело и перекатили его на носилки. Олег закрыл Тане лицо.
– Кто он такой, не знаете?..
– Документы были?..
– Только санитарная книжка матроса...
– Говорят, двадцать пять лет всего пареньку...
– Купил, наверное, машину и с радости...
– Может, к девушке ехал...
Олег повел Таню. Эдуард поплелся за ними. Таня отяжелела, обмякла, еле тащила ноги. Они ушли в темноту, к лесу, в теплый сосновый воздух.
– В конце концов мы не виноваты, – сказал Эдуард. – Мы его не гнали, а ты ведь кричала, Таня: «Не смей!» Я сам слышал, как ты кричала: «Не смей!»
– Оставьте меня! Оставьте меня! – закричала Таня, вырвалась и побежала по шоссе.
– Сматываться надо, Олежка, – сказал Эдуард, – а то, знаешь, потянут на пробу Раппопорта. Лучше завтра заявим.
– Вот тебе, получай! – крикнул Олег и сбил его с ног.
Часть III
Встречи
1
Прошла осень, и зима начала накручивать свои московские деловые дни, песочком сыпала на гололед, в оттепель промокали ноги; зима тянулась без конца и всем уже надоела, когда вдруг небо стало подозрительно просвечивать на закате и день за днем все больше прорех появлялось в замкнутой зимней московской сфере; прошло семь или восемь месяцев после гибели Кянукука, когда наступила весна, вряд ли веселая для Тани, но все-таки это была весна, и световые рекламы в это час по-особенному зажглись на фоне бледного заката и словно подтвердили ей это, когда она вышла из метро на площадь Маяковского. Каблучки ее зацокали по чистому асфальту Садового кольца.
«В общем я не так и стара». Таня чуть не подпрыгнула от этой мысли. Она увидела свое лицо на афише анонсированного фильма.
«Ого, – подумала она, – красивая девка!»
А огоньки уже зажигались вдали на площади Восстания, зажигались, зажигались, накручивалась зеленая лента, стоп-сигналы муравьиными отрядами бежали вверх, площадь распахивалась перед ней все шире, словно счастливое будущее, и ей стоило усилий свернуть в переулок, сдержать неразумные свои ноги.
Она подошла к пруду. Лед почти уже растаял, он был черный, в угольной пыли, большая проталина возле лебяжьего домика дымилась. Лебеди выходили поразмяться. Они были гадкие, запущенные за зиму, тела их напоминали подушки в трехнедельных наволочках, подушки, истыканные кулаками, изъезженные вдоль и поперек шершавыми щеками.
– Дура, – шепнула Таня, наблюдая лебедей.
Лебеди плюхались в темную дымную воду, вытягивали шеи, вздрагивали.
Весь седьмой этаж дома отражал красный закат.
Таня побежала к своему дому.
«Беги быстрей, дура, – твердила она себе на бегу. – Юность твоя прошла, и ничего особенного не происходит. Тебе надо одеваться, мазаться, краситься, у тебя сегодня премьера. Ты деловая женщина. Дура, дура, дура!..»
Она закрыла за собой тяжелую дверь парадного, но не удержалась, вновь приотворила ее, высунула голову на улицу и в последний раз вдохнула ее воздух, весенний грязный холодный еще воздух, безумный воздух. Затем – по желтому мрамору вверх, на третий этаж.
– Тебе почта, – сказала мать. – Куча писем и телеграмм.
Начальственная ее мама в черном костюме, готовая к премьере, пошла за ней.
– Ты опаздываешь, – говорила она. – Тебе помочь?
Таня стащила с себя любимую одежду – свитер и мохнатую юбку – и быстро завертелась по своей комнате. Мать наблюдала за ней.
– Дочь! Безумица! – завыл в глубине квартиры папа.
– Зачем ты кладешь тон? – сказала мать. – И так свежа. В почте, кажется, есть письмо от Валентина, – сухо сказала она. – Ну, хорошо, мы с отцом пойдем, – сказала мать. – За тобой заедут?
– Кто-нибудь заедет, – быстро проговорила Таня и присела у зеркала.
Мать вышла из комнаты и притворила дверь.
– Где письмо? – истерически закричала Таня.
Вот ведь в чем дело, вот ведь что, предчувствия во время быстрой ходьбы от метро, первое письмо чуть ли не за год, весна пришла, талый лед, пар над водой, неоновые рекламы, вот оно что. Где письмо, где?
Мать сразу вбежала с письмом и тут же выбежала.
Хлопнула входная дверь за родителями, они ушли на премьеру.
Как Валька бежал вдоль пляжа под луной, полетел по камням – прыжок, прыжок, живот втянутый, ноги длинные, а ночь была мрачная, несмотря на луну, ветер стучал по соснам, как палка по забору, и Валька сорвался в воду, взлетел сноп холодных алюминиевых брызг, тогда он и вернулся к ней, смеясь, голый в такую холодину, сумасшедший, вот сумасшедший!