Бриг «Артемида», стр. 17
– Однако аргумент! – обрадованно воскликнул Новосельский. Наверно, он любил живопись. – Ты вправду в тот момент вспомнил Айвазовского?
Гриша всхлипнул и опять сказал честно:
– Ничего я не вспомнил… Это я сейчас… А тогда… ну, просто почувствовалось такое…
Командир „Артемиды“ помотал головой и выговорил как-то по-домашнему:
– Вот забота на мою голову… И что теперь прикажешь с тобой делать?
В голосе его ощутилось такое, что Гриша понял: ничего страшного не сделают. А может быть, и вообще ничего. От этого понимания шевельнулась в душе тайная смешинка, и он предложил – всерьез, но и чуточку дурашливо:
– Посадите меня в канатный ящик. На хлеб и воду. Хоть до самой Кубы… Только, если опять будет шквал, не забудьте выпустить… пожалуйста… – У него снова царапнулось в горле.
Наступило смущенное молчание. Потом первый лейтенант, Стужин, сообщил:
– Лучше поступить по-иному… – Он был темноволос, носат, его лицо с „пушкинскими“ бакенбардами выглядело суровым. – Полезнее сделать так, чтобы виноватому стало на какое-то время неудобно сидеть и в канатном ящике, и в других местах. Помню притчу о римском мальчишке, который удрал на войну и отличился там всякими подвигами. По возвращении он был увенчан за храбрость лавровым венком, после чего ликтор развязал пучок с прутьями и всыпал герою за нарушение дисциплины…
– Право же, ваши исторические параллели, Александр Гаврилович, здесь не к месту! – звонко возмутился гардемарин Невзоров. – У Гриши и так рука поранена…
– …К тому же у нас нет венка, – закончил за Митю командир. – Поэтому предложение Александра Гавриловича невыполнимо…
– Господа, по-моему, наши строгости к мальчику чрезмерны, – вступил добродушный штурман. – Ведь на палубе он вел себя крайне смело, мы как-то забыли про это, увлекшись лишь рассуждениями о дисциплине…
– А без нее – куда? – вставил вопрос лейтенант Стужин.
– Без нее никуда, – согласился доктор Петр Афанасьевич. – Но позвольте мне, человеку отнюдь не военному, высказать здесь свое суждение. Мальчик, хотя и признавшийся в своем понятном страхе, на палубе не потерял головы, а проявил взрослую находчивость. Я смотрел потом на эти весла и думал: на сколько матросских ног пришлось бы мне накладывать лубки и шины, если бы Гриша не завязал трос на этих… кофель-магелях…
– Нагелях, – сказал гардемарин Невзоров.
– Да-да, разумеется… И мне кажется, что, сделавши ребенку необходимое внушение, мы должны отметить наконец и его достойное поведение в главном…
– Вы правы, – кивнул командир. – В самом деле… Слезы лучше всего осушаются шампанским. Александр Гаврилович, прикажите вестовому подать к ужину бутылку… Петр Афанасьевич, мальчику не повредит маленький глоток?
– Если вот столько… – доктор развел пальцы на полвершка.
– Отлично! Полагаю, никто не откажется поднять бокал в честь нашего юнги… Думаю, что считать Гришу Булатова законным юнгой „Артемиды“ мы теперь вправе…
Гриша пробовал вино впервые в жизни. От шипучего шампанского защекотало в носу, сильнее прежнего задрожали на ресницах влажные искры. Гриша сморщил нос и неловко засмеялся.
2
Пили стоя, а теперь стали шумно рассаживаться, и большущий лейтенант Новосельский, как обычно, не сразу поместился за столом, неловко задвигал стулом. Зацепил гардемарина. Митя сказал с приятной улыбкой:
– Право же, Илья Порфирьевич, я давно замечаю, что вам крайне тесно на бриге. Вашим размерам надобен линейный корабль.
Новесельский ответил, принюхиваясь к тушеной курятине:
– Я и сам не прочь был бы оказаться на одном из них. У Севастополя или Кронштадта. Не ради своих размеров, а потому, что там начинаются настоящие дела. Товарищи наши готовятся к сражениям, а мы…
– А мы направляемся в благодатные тропики! – звонко добавил, не сдержавшись, гардемарин Невзоров. И тут же уткнулся носом в тарелку под взглядом командира.
Пожилой штурман глянул на Митю через стол.
– Благодатность тропиков вам еще предстоит познать, юноша. При первом же урагане, которые там не редкость. Уверяю вас, в них требуется храбрости не меньше, чем в артиллерийской дуэли с вражеским кораблем. И сегодняшний плевок ветра покажется нам тогда шутливой улыбкой океана…
Гриша перестал жевать и тихо обмер. Страх опять вернулся и засел где-то под желудком ледяным комком. „Эх ты, герой… а еще юнга“, – сказал он себе.
Капитан обвел всех своими спокойными, табачного цвета глазами.
– Иван Данилович прав. А кроме того, нам, людям военным, следует не предаваться беспочвенным сожалениям, а неукоснительно исполнять предписания начальства, не так ли, господа? Мне, как и всем нам, огорчительно сознавать, что мы остались в стороне от предстоящей кампании. Однако же у наших начальников и у самого государя были, видимо, веские причины отправить нас в этот вояж. Уверен, что в них заключен государственный интерес, хотя и не знаю, что именно содержат доверенные нам документы. Наше дело – передать их…
Новосельский, разом сжевав и проглотив курятину, сказал, что он не подвергал сомнению обоснованность решений государя.
– Досадно только греться на солнышке, когда пропадают втуне твои навыки корабельного артиллериста…
Доктор Петр Афанасьевич почесал черенком вилки подбородок и спросил:
– Илья Порфирьевич, вам никогда не говорили, что вы похожи на маршала Нея?
– Отчего же никогда? – невозмутимо отозвался тот. – Слышал такое неоднократно…
– Простите, если невольно обидел…
– Ничуть не обидели! Мишель Ней был благородный и честнейший воин. Он сделал лишь одну ошибку в жизни: выбрал в кумиры не того человека…
– Вы имеете в виду Наполеона? – ершисто спросил Митя.
– Ну, а кого же еще! Бонапарт не заслуживал такой преданности.
– Преданность Нея была не столь уж безоговорочна, – возразил Петр Афанасьевич. – В конце войны он разошелся с Бонапартом. Когда тот снова высадился во Франции, Ней даже предлагал Людовику схватить бывшего императора и доставить его в Париж в железной клетке. Король, однако, Нею не поверил. А маршал, когда увидел, что армия и народ на стороне Наполеона, вновь встал на его сторону…
– Я не знал таких подробностей, – сказал похожий на маршала Нея лейтенант. – В Корпусе недостаточно уделяли внимания исторической науке. Я был уверен, что Ней всегда оставался бок о бок с любимым императором, за что и был расстрелян роялистами.
– Вообще-то казнь Нея, равно как и Мюрата, была необдуманной жестокостью, – вмешался вдруг капитан Гарцунов (он, видимо, знал историю). – Тем более что остальных маршалов Бонапарта вскоре простили…
– Если кто и заслуживал расстрела, то прежде всего сам Бонапарт, – с неожиданной жесткостью заявил доктор. – А то и виселицы… И зря кое-кто из молодых людей видит в нем романтического героя…
– Вы напрасно смотрите на меня, доктор, – опять взвинтился Митя. – Я не поклонник узурпатора. Кстати, мой дед погиб под Малоярославцем!
– Да упаси Господи, Митенька, я не имел в виду именно вас. Но многие среди молодежи… Взять даже замечательного поэта Лермонтова. Помните его „Воздушный корабль“? Какая печаль о низвергнутом владыке! И это у стихотворца, написавшего „Бородино“!
Гриша был весь внимание. „Бородино“ он знал наизусть, как и „Конька-Горбунка“. Страх его понемногу растаял (может, и не будет никакого урагана…).
– Михаила Юрьевича тем не менее можно понять, – сдержанно заспорил Митя. – Наполеон, конечно, враг России, но все же он великий человек!
– Он великий негодяй! – непохоже на себя вознегодовал доктор. – Кровожадное чудовище! Ради необузданного стремления к славе он погубил тысячи и тысячи людей во многих странах! А то и миллионы! Еще задолго до нападения на нас он совершил столько преступлений, что следовало его предать анафеме во всех церквах планеты!.. Взять хотя бы убийство герцога Энгуэнского…
Все как-то виновато примолкли на полминуты, и Гриша не удержался, поднял руку с зажатой вилкой: