Я отвечаю за все, стр. 58
К обеду он совсем разнервничался и, позвонив домой, сообщил, чтобы его не ждали, у него «народ». Потом закрыл сейф на три оборота и отправился в «синюю столовую» — так называлось место, где ответственные товарищи Унчанска принимали пищу.
ИННА МАТВЕЕВНА ПРИСТУПАЕТ К РАБОТЕ
Ее отдел кадров должен был выглядеть солидно и даже респектабельно, — особой давящей респектабельности этого рода она обучилась еще у самаркандского своего начальства, где все было «под дуб», «под мрамор», даже «под медь». На солидности своего заведования Инна Матвеевна настаивала так значительно, что Степанов трижды «мотался» по начальству с этой внеочередной сметой и наконец объявил вдове, что вопрос «подвешен».
— Это как? — не поняла она.
— Вентилируется.
— Удивительный у вас язык!
Даже ему она делала замечания.
— У меня язык удивительный, а у вас, Инна Матвеевна, требовательность удивительная. Мне товарищ Лосой так и заметил: новое здание, только что ремонт отгрохали и опять ломать! Непозволительная расточительность. А я стоял и краснел.
Апартаменты под свой отдел Горбанюк выбрала на втором этаже. И уже осенью пошли в ход ломы, кувалды и кирки. Здание, отведенное горздраву, было старое, искалеченное обстрелами и бомбежками, но выстроенное крепко, по-купечески.
— Это что здесь у вас крошат на мелкие дребезги? — спросила как-то Варвара, забежав к Евгению на работу перехватить полсотни до получки. — Что ломаете?
— Да вот, Варюша, отдел кадров создаем, — печально заморгал под очками Женька. — Такая, право, энергичная наша Инна Матвеевна…
— Это красотка-то с глазами подстреленной газели? — осведомилась Варвара. — Судить вас надо за такую энергичность, — рассердилась она. — Какие вы добренькие за рабоче-крестьянские деньги. А тебя, Женюрочка, судить с особой строгостью — за то, что ты тряпка. Едва отделали — ломаете. И зачем ты такой трусливый на свет уродился, Женюрочка?
— Ну-ну, — совсем скис Евгений, — скажешь тоже. Наше дело солдатское: что положено, а что не положено, — не нам судить. И я, кстати, вовсе не трусливый, я — крепкий…
— Волокнистый ты, а не крепкий, — не пощадила Варвара, — это, братец, совсем иное понятие.
Она внезапно пнула его в живот кулачком и, уже уходя, сказала:
— Стыдно так жиреть.
Покуда шло «строительство», Горбанюк работала в кабинете заместителя Евгения Родионовича — доктора Нечитайло, так напуганного своими жизненными камуфлетами и курбетами, что он даже не сопротивлялся, когда его выгоняли из привычного логова.
— Вы пока по области проедетесь, — присоветовала ему энергичная Инна, хоть он только что вернулся, — проинспектируете хирургическую помощь в глубинке…
— Ну что вы, что вы, — залепетал Нечитайло, — разумеется, не беспокойтесь, пожалуйста…
Бедолага Нечитайло и не раз, и не два побывал «в глубинке», как говорила строгая Горбанюк, но в кабинет его так и не пустили. Чуть не до весны занимался он в приемной Евгения Родионовича, поставив свой стол неподалеку от печки.
А Инна Матвеевна, проветрив комнату Александра Самойловича и переставив там мебель по своему вкусу, высадила секретаршу отдела кадров Ветчинкину в бухгалтерию и занялась привыканием к будущей своей деятельности.
Туда и явилась к ней Катенька Закадычная — явилась сама, по собственному почину, явилась потому, что более ей некуда и не к кому было ходить. Жалобы ее оставались без ответа и без всяких последствий, а когда написала она «лично т. Штубу», то была вызвана каким-то капитанишкой Колокольцевым, который весьма строго ей объявил, что здесь уже «сосредоточено» несколько ее заявлений в самые различные инстанции, что заявления эти «клеветнические» и что ей не мешало бы заняться общественно полезным трудом, а не сводить личные счеты с теми, кто справедливо приостановил ее хищническую деятельность.
— Каким это таким трудом? — рыдая, сказала Катя капитану Колокольцеву. — Они меня священного права на труд лишили, они против нашей конституции активно выступают…
— Это неправда, — сказал Колокольцев, — вам не дали вторую ставку, но посудите здраво сами…
Закадычная «судить здраво» не хотела и от Колокольцева, зареванная и злая, явилась к Инне Матвеевне, которая тоже была очень зла, потому что нынче — вот сейчас — встретила в коридоре главврача Устименку, который с усмешкой отказался войти с ней в ее кабинет для беседы «накоротке».
— Спешу, — сказал он, — занят. И приглашение свое повторяю: милости прошу ко мне в больницу. Кстати, вот было бы хорошо и разумно, если бы ваши отделы переименовать, да не только по названию, а по существу. Не «отдел кадров», а «отдел быта кадров». Или отдел «кадров и быта». Чтобы вам не только в папочки заглядывать — насчет родственников, а чтобы вы еще занимались тем, как наши медики живут. Что — хлопотно?
И, помахав ей рукой, он ушел, здоровенный, в черной флотской шинели, в фуражке моряка, с палкой инвалида.
— Вам что? — спросила Инна Матвеевна, возвращаясь к себе и увидев у своих дверей тщательно плачущую Катеньку. — Вы к кому?
Она терпеть не могла всякие там слезы, навидалась этого, но Закадычная почти силой втиснулась в бывший кабинет Нечитайло и, крепко закрыв за собой дверь, с ходу поведала печальную повесть своей жизни, не скрывая горестных подробностей ни со сгущенным молоком, ни с тюрьмой, ни с последующим «прозябанием» на одной ставке и с преданием Закадычной «остракизму».
— Что же мне, в Унчу головой? — воскликнула она.
Товарищ Горбанюк молчала.
Закадычная, уже искренне, от этого холодного молчания разрыдалась и «заявила официально», что больше в «атмосфере» подозрений жить не может. Дело, разумеется, не в ставке, а в том, что ее просто могут взять да и уволить совсем, просто-таки на улицу. А она девушка начитанная, культурная и знает, «что в нашей стране никому никакие пути не заказаны», даже вот, пожалуйста, ей известно, что на Беломорканале до войны чекисты тысячами «перековывали» трудовыми процессами отпетых уголовников и что родимые пятна капитализма, хоть и въедливые, но постепенно удаляются из наших светлых дней. Ей же не верят и верить не собираются, это ужасно, ее предоставили самой себе, чтобы она катилась по наклонной плоскости, она отделена от коллектива своим, конечно, дурным, но все-таки только одним поступком — с этим проклятым молоком, и теперь она просто ждет от Инны Матвеевны совета, как ей доживать среди старых антисоветчиков, которыми полна вся больница водников…
— Среди кого доживать? — спросила рассеянно Горбанюк.
— А что? — воскликнула Катенька. — Разве не антисоветчики? Всё им голод, всё — как они картошку садить станут — какие участки плохие дали, всё им карточки неправильно отоваривают, а доктор Лорье как начнет про Германию свои напевы петь: и дороги там — автострады, и торфяную машину он видел в работе очень удобную…
— Лорье? — осведомилась Инна Матвеевна. — Но он же еврей, а нацисты, как известно, евреев уничтожали поголовно.
— Еврей-еврей, а вот торфяную машину хвалил, — упрямо сказала Катенька. — И при свидетелях. Вообще порассказать, так не поверите…
— А еще что он хвалил?
— Товарища Степанова Евгения Родионовича ругал, — помолчав, вспомнила Закадычная. — Тот еще в дверях, а он про него — «балаболка»!
Про Степанова Инна Матвеевна пропустила мимо ушей.
— А про союзников Лорье ничего не говорит? — спросила она. — Про англо-американцев? Он ведь с ними, кажется, встречался…
— Про главного из больничного городка говорил, — сказала Катюша. — Уж никак не припомню, в связи с чем. В связи с какими-то своими воспоминаниями. Что у этого нового главного дома якобы на стенке висит портрет, фото конечно, какого-то английского графа.
— Английского графа? — удивилась Горбанюк. — Прямо так и висит?
— Он — летчик.
— Кто летчик, ничего не пойму, — даже заволновалась вдова. — Вспомните-ка получше…
Но Катюша больше ничего вспомнить не смогла, как ни старалась. А старалась она изо всех сил, потому что Инна Матвеевна разговаривала с ней, как со своей, как с товарищем по работе. И горячее чувство бурной преданности вдруг так преисполнило все ее существо, что она сказала громко, таким голосом, каким клянутся: