Я отвечаю за все, стр. 168

— Опять Пушкин? — спросила Зося, заглянув в книгу.

— Он.

— Почему ты всегда его читаешь?

— Потому что у него есть про то, что мне нужно, чтобы жить, — протирая очки, сказал Штуб. — Понятно?

— Например?

— Пожалуйста!

Он заложил дужки очков за уши, полистал томик и прочитал:

— Но дальше «взыскательный художник»? — сказала Зося. — Я-то помню. И вообще называется «Поэту». При чем здесь ты?

— При всем, дурачок, — сказал Штуб. — В том-то и дело, что у Пушкина все про всех.

— А ты отвечаешь за все?

— Пытаюсь. Но не так-то оно просто.

Вошел Алик — в трусах, с напряженным выражением лица. Мать и отец смотрели на него молча, ждали.

— Я никогда вам этого не забуду, — сказал маленький Штуб, изо всех сил стараясь говорить как можно «не по-девчоночьи». — Вам обоим — и тебе в частности, папа. И этот портвейн, и как вы незаметно…

Подбородок Алика дрогнул, но он не поддался чувствительности и заключил своей излюбленной темой:

— А в тягость вам мы не будем. Немедленно по окончании семилетки начнем работать. И он, и я. Мы твердо убеждены, что так будет правильно.

И плотно затворил за собой дверь.

— Да, еще, — сказала Зося, — ты слышал про Богословского?

Штуб вопросительно взглянул на жену.

— Он умер, потому что его обвинили во взятках.

— Как это «во взятках»?

— Будто ему бочку спирту привезли за операцию. Будто есть приказ: иногородних, без прописки в Унчанске, в здешнюю больницу не класть, а Николай Евгеньевич будто за взятки оперировал иногородних и даже таких, которые были безнадежными, так что заведомо не мог помочь.

Штуб все молчал.

— Что ты на меня так смотришь? — спросила Зося.

— Потому что это — гадость.

— Конечно, гадость. Но об этом и рассказывают, как о гнусной сплетне.

— Кто рассказывает?

— Все. У нас в библиотеке на выдаче об этом только и разговоров. Будто, когда Богословского вызвали к какому-то начальству, он едва пришел — у него было совсем худо с сердцем. Странно, что ты ничего не знаешь.

— Узнаю! — пообещал Август Янович.

И в ближайшее же время узнал, хоть эта история непосредственно его учреждения и не касалась, как выразился майор Бодростин, которому отлично было ведомо, что «в профиле» работы органов госбезопасности, а что «не в профиле».

— Разъясняю, — сдерживаясь, сказал Штуб. — Старый коммунист и замечательный врач погиб в результате… не знаю точно, в результате чего. Так вот нам и надлежит разобраться, узнать, как все случилось. Мы — государственная безопасность — должны охранять таких людей, как Богословский, они представляют государственную ценность…

Застегнутое на все крючки и пуговицы лицо Бодростина не выразило, по обыкновению, ничего. Вернувшись в свой кабинет, майор «пригласил» к себе Инну Матвеевну и внимательно ее выслушал. Разумеется, Горбанюк ничего не скрыла, кроме, конечно, своего участия в убийстве Богословского. Во всем был повинен Степанов, и только он. Версия, со всей политичностью и тонкостью разработанная Евгением Родионовичем при молчаливом согласии Горбанюк, была начисто ликвидирована в кабинете сурового Бодростина. Инна Матвеевна «случайно» присутствовала при собеседовании Степанова с покойным хирургом, и, действительно, Евгений Родионович держался непозволительно грубо. Она даже заметила ему это обстоятельство, но без всяких результатов.

— Вы же знаете, что такое административный восторг! — сказала Горбанюк. — Не мне вам объяснять!

«Пригласил» Бодростин и Беллочку.

Секретарша товарища Степанова в точности подтвердила версию Горбанюк. Из полуоткрытой двери она слышала, как кричали Евгений Родионович и Богословский, — тихого голоса Инны Матвеевны она, разумеется, приметить не могла. Да и Богословский когда выходил к телефону, жаловался только на Степанова, Инну Матвеевну даже не поминал. Чувствовал себя Николай Евгеньевич в этот день действительно очень плохо, прижимал рукой сердце, лицо у него было отечное, и все он старался побольше воздуха в себя вдохнуть.

Другие опрошенные Бодростиным сотрудники ведомства товарища Степанова Е. Р. ничего не знали, видели Богословского только мертвым. Все это майор и доложил Штубу.

— О взятках речь шла? — осведомился полковник.

— Бочонок вина фигурировал.

— Велик ли бочонок?

— Суммарно от трех до четырех литров.

— Суммарно?

— Так кадровичка утверждает, Горбанюк.

Штуб кивнул и отпустил Бодростина. Он уже подробно знал, какую огласку получила эта скверная история и в самом Унчанске, и во всей области. Богословский за свою длинную жизнь сделался личностью баснословной, и Штуб пошел к Золотухину, который выслушал Августа Яновича рассеянно и вдруг, глядя мимо него, осведомился:

— У тебя, товарищ Штуб, по твоей работе все нормально?

— Предполагаю, да.

Золотухин прошелся по кабинету, сложив руки за спиной. Лицо его было хмурым, на Штуба он не глядел.

— Время-то острое, — буркнул он не то с горечью, не то с досадой. — Враг не дремлет.

— Враг никогда не дремлет, — флегматично согласился Штуб.

— Вот с Палием с этим у тебя хорошо сложилось, — одобрил Зиновий Семенович, — вовремя.

Штуб промолчал, недоумевая, что означает слово «вовремя». Но по старой чекистской привычке вопроса не задавал.

— Сильно ему дали, Палию этому.

— По-моему, мало, — возразил Штуб. — Таких, как он, надо расстреливать. Вы на досуге прочитайте показания Гебейзена — что этот самый Палий выделывал…

Золотухин еще прошелся по своему кабинету, словно собираясь заговорить, но так и не заговорил. Только пообещал со Степановым разобраться. А Штуб в первый раз за эту весну уехал за город. Терещенко лег спать в машине, а Август Янович до самого вечера бродил по тихому берегу мерно катящей свои воды Унчи, курил и думал. И все было ему душно, и все не хватало воздуха, и тоска давила, такая тоска, что хоть вешайся, или стреляйся, или топись…

Глава одиннадцатая

ГРОМ, МОЛНИЯ И «НЕУДОБНЫЙ» ЧЕЛОВЕК

Примерно в час дня Зиновия Семеновича наконец соединили с Москвой, с министерством здравоохранения, а к двум, путем ряда переговоров, он добился того высокостоящего и ответственнорешающего лица, с которым пытался связаться уже четвертый день. С решительным тоном первого секретаря Унчанского обкома не согласиться было невозможно, вопрос уперся только в кандидатуру человека, который мог бы немедленно заменить погоревшего товарища Степанова.

— Такой работник у меня есть, — сказал Зиновий Семенович.

И, дуя в трубку, по буквам назвал фамилию. В Москве помолчали — там было известно это имя.

— Вы меня слышите? — нетерпеливо осведомился Золотухин. Он вообще терпеть не мог эту телефонную задумчивость. — Слышите?

Ему ответили, что его слышат, но данную кандидатуру с бухты-барахты оформлять не рекомендуют.

— Вот так здравствуйте, — удивился Золотухин. — Это с чего?

— Неудобный человек, — так было сказано ответственным за кадры лицом.

— Ну, а мы имеем такое мнение, что хорошие работники редко бывают удобными людьми, — взорвался Золотухин. — Так что будем считать вопрос исчерпанным.

И положил трубку.

«Ишь ты, неудобный! — сказал он самому себе. — Какая полоса вышла — удобные занадобились. Мне-то он еще неудобнее, чем вам, однако же я его именно и требую…»