Я отвечаю за все, стр. 149
— Мешок ваш я взял, — за ее спиной сказал старший лейтенант.
— Дайте мне, — сказала она.
Ей было уже стыдно за то, что она просила его не сажать ее в тюремную машину. Какое это могло иметь значение?
Из распахнутых дверей бил ветер, холодный, но уже весенний ветер Унчанска. Где-то здесь, совсем близко, Володя, Родион Мефодиевич, Варвара. Может быть, следовало послать им телеграмму с дороги? Но на какие деньги отправить? И разве этот разрешил бы? Нет, пусть, все так и должно быть, никто не должен видеть ее в этой пальтушке, несчастную, она не может, чтобы ее увидели такой…
Голова у нее вдруг закружилась, но старший лейтенант не дал ей упасть — он поддержал ее за плечи и сказал негромко:
— Сейчас все пройдет, сейчас вы подышите воздухом, здесь душно было…
«Неужели и это штуки и подходцы? — сквозь звон в ушах подумала она. — Но зачем?»
Поезд уже стоял. Пассажиров в мягком было человек семь, но она нарочно подождала, чтобы все вышли и возле вагона не было никого. Гнетов ее не торопил, словно догадываясь, каково ей. Голова у Аглаи Петровны все кружилась, она вышла, ничего не видя и не понимая.
— Вы тут посидите, а я быстро машину организую, — услышала она его голос, — вот тут, у монумента, скамейки…
Она села, над ней высоко вздымался Сталин с трубкой в руке, освещенный к приходу поезда прожектором. И вокзальные колонны были освещены. Большие, толстые, жирные колонны солидного вокзала, который имел честь представлять собою город Унчанск.
«Здорово все-таки, — подумала Аглая Петровна. — И вокзал, и весь город освещены. Быстро успели. Молодцы!»
— Пойдем, Аглая Петровна, — сказал ей старший лейтенант. — Машина пришла. Легковушка.
Это был трофейный «оппель». Всю дорогу она жадно глядела на свой Унчанск и, словно забыв о том, кто она, спрашивала у шофера, какие это новые здания, что это за улица, которой раньше не было, как называется теперь площадь.
— Имени товарища Пузырева, — сказал Терещенко, — герой войны.
— Саша Пузырев?
— Точно не могу сказать. Обозначено имени А. Пузырева.
— Конечно, Саша, — сказала Аглая Петровна, — я его мальчишкой помню в тридцать шестом, что ли. Приходили ко мне в облоно, исключили за какую-то проделку из школы. Вот чудеса-то! Живой он?
— Слышал, приболел маленько, — ответил Терещенко. — У нас в больнице лежит…
В здании Управления, внизу, возле часового, Гнетова ждал Колокольцев. Они молча, словно позабыв про Аглаю Петровну, обнялись. И тотчас же спохватились.
— Здесь? — спросил Гнетов.
— Здесь, — ответил Колокольцев. — Пойдем.
И сказал часовому, кивнув на Аглаю Петровну и на Гнетова:
— Со мной.
В приемной Штуба Аглаю Петровну ненадолго оставили одну. Потом в дверях появился Август Янович — совершенно такой, каким она помнила его, когда приезжал он в Черный Яр биться за доктора Богословского.
— Входите, Аглая Петровна, — сказал он ей спокойным и ровным голосом. — Ничего, пальто снимете у меня, тут есть вешалка.
В низком и огромном его кабинете жарко пылали поленья в жерле изразцовой зеленой печки. Дзержинский смотрел прямо в глаза Аглае Петровне со знакомого портрета, висевшего над столом. И Штуб смотрел на нее внимательно сквозь стекла своих сильных очков, смотрел молча, словно не зная, о чем с ней говорить.
— Садитесь, — попросил он.
Она кивнула и села.
— Предполагаю, мы вас отпустим домой, — сказал он не садясь, глуховатым голосом. — Прокуратура, я надеюсь, пойдет навстречу, поскольку именно здесь, в Унчанске, имеются доказательства вашей подпольной патриотической деятельности и поскольку тут находятся некоторые люди, которые знали вас в тот период вашей работы…
— Следовательно, я буду полностью реабилитирована?
— Совершенно верно, будете, — с вежливой готовностью подтвердил Штуб, но как-то особенно приналег на слово «будете», как бы давая понять, что все им обещанное произойдет далеко не сейчас. — А пока ваше состояние здоровья, — продолжал он, — таково, что вам надлежит подлечиться, привести себя в порядок, наладить нервную систему…
— Я здорова, — раздраженно перебила она.
— Это врачам виднее, — спокойно заметил он, — а вопрос окончательно решат они.
— То есть медики меня сактируют? — быстро и гневно осведомилась Аглая Петровна. — И составят бумагу не о том, что я не виновата, а о том, что по состоянию здоровья не могу отбывать наказание? Так?
— Допустим, что так, — не глядя на Аглаю Петровну, казалось бы с полным спокойствием, но уже с трудом сдерживаясь, ответил Штуб. — Если вас устраивает именно такая формулировка — пусть будет так.
— И я должна буду подписать бумагу о неразглашении всего того, что испытала?
— Вы хорошо осведомлены, — невесело усмехнулся он. — Предположим и так — должны будете.
— А если я на все эти штуки не пойду? Если я не собираюсь покрывать ваши грязные дела? Если меня вам не удастся заставить молчать? Тогда как?
Он тихо и устало вздохнул. Потом закурил и прошелся из конца в конец по своему низкому, угрюмому кабинету. Удивительно, как не шло этому человеку выражение беспомощности, то самое, что давеча уловила она на лице Гнетова. Что с ними со всеми? Разве не помнила она Штуба в те далекие годы ничего и никого не боящимся журналистом из «Унчанского рабочего»? Почему же он молчит теперь, молчит и ходит тяжелыми шагами и не отвечает ей на прямой и простой вопрос?
— Ладно, — наконец сказал он, — больше я ничего не могу сделать. Понимаете, Аглая Петровна? Решительно ничего. Абсолютно!
Он подошел к ней ближе, совсем близко — плечистый, маленький, с белым, неподвижным лицом, — и почти крикнул, если можно крикнуть шепотом:
— Я прошу вас — перестаньте! Вам нужно вернуться домой. Необходимо. Это все перемелется, все будет в норме, но сейчас я не могу, понимаете, ничего больше не могу, неужели вы не верите мне? О черт, но как же мне объяснить? Как?
— Так, чтобы я поняла.
— Здорово! — усмехнулся он. — Замечательно!
И спросил холодным, служебным голосом:
— А если я сам не понимаю? Тогда что мы станем делать?
НАД ШТУБОМ СОБИРАЕТСЯ ГРОЗА
Тот самый «бобер», который был «добер» настолько, что выпустил щучку в озерко, как-то ненароком узнал печальную историю инженер-генерала Горбанюка, сопоставил некоторые данные и внезапно весь содрогнулся от ненависти к самому себе и от чувства брезгливости ко всему им содеянному в смысле трудоустройства Инны Матвеевны в Унчанске.
Лариса Ромуальдовна пребывала в Кисловодске, так что на Петровку, в ту квартиру, где некогда так счастливо щебетали «две сиротки», Инне на этот раз не удалось ввинтиться. По служебным же телефонам ей отвечали, что профессор ее принять ни сейчас, ни позже не в состоянии.
И товарищ Горбанюк поняла, что вновь стала для генерала-доктора «подлецом души», и, вероятнее всего, на этот раз — окончательно. Впрочем, она не сдавалась. Она лишь отбивала депеши в Унчанск о разных причинах своей задержки в Москве, но так как Женя Степанов был более всего озабочен своими выдающимися неприятностями и, кроме того, без отдела кадров ничего решительно не менялось, то ей, возглавляющей вышеупомянутый отдел, никто и не приказывал сей же час возвратиться к исполнению своих обязанностей. За нее «работала» Ветчинкина, курила невозбранно папиросы и распоряжалась лязгающим голосом, всего и делов.
А Инна Матвеевна подстерегала своего «бобра» и в конце концов подстерегла выходящим к машине, когда приоткрыл он дверцу и даже ногу в начищенном штиблете занес, — тут-то она и вклинилась, и ввинтилась, и, обращая на себя внимание прохожих, жалостно сложила руки, словно молясь в католическом соборе, когда истинно верующий вручает провидению все свои помыслы, чаяния и надежды.
— Ну, так садитесь же, — ненавидящим и брезгливым голосом сказал генерал-доктор, — не делайте уличных сцен…
Она, что называется, «упала» на подушки «бенц-мерседеса», подаренного генералу маршалом за его блистательные заслуги перед армией во время войны, за его фаталистическое бесстрашие и ровную, веселую веру в конечную победу разума над тем, что именовал он «свинячьим бедламом».