Россия молодая. Книга вторая, стр. 85
Сильвестр Петрович, побледнев, слушал, переводил Рябову. Тот ножичком строгал палку — чинить Иевлеву поизносившийся костыль. Резен рассказывал, как Меншиков отвез победителю орден Андрея Первозванного, царский портрет в бриллиантах, указ о возведении в генерал-фельдмаршалы; рассказывал, как на Москве в те дни служились благодарственные молебны, гремели пушки, как на кремлевских башнях и стенах развевались отнятые у шведов знамена.
— Кому — сон, кому — явь, кому — клад, кому — шиш! — сказал Рябов. — Да ничего, Сильвестр Петрович, не для себя старались.
И спросил:
— А чего это за Андрей Первозванный?
Сильвестр Петрович объяснил, какие бывают ордена. Рябов выслушал без особого интереса, даже не сказал свое обычное «ишь ты!» Потом только усмехнулся, посетовал:
— Давали бы знак такой, чтобы с ним в острог не волокли. Висит на тебе бирка и означает: «Сего мужа ни по чьей воле батогами не бить, на дыбу не вздевать, ноздри щипцами не рвать!»
Резен понял, хлопнул кормщика по плечу, уютно усевшись на топчане, стал рассказывать дальше. По его словам выходило, что воевода Ржевский убежден в невиновности Сильвестра Петровича и Рябова, но по трусости отмалчивается и надеется, что все дело решится без него…
— Оно так! — кивнул Иевлев. — Трус он отменный…
Инженер рассказал еще, что заслуги Прозоровского на Азове, как он там имал бунтовщиков, не забыты, и только поэтому капитан-командор и кормщик еще не отпущены. Бывший князь-воевода считается заслуженным вельможею и верным царевым слугою — от того вся и задержка. Но все идет к лучшему: недавно, сими днями, Марью Никитишну посетил полковник Вильгельм Нобл — с превеликим почтением сообщил ей, что к весне ждут к Архангельску некую персону и персона та прибудет непременно. Сия персона и решит судьбу Прозоровского, а с ним и узников, ибо по отдельности тут думать не о чем.
Помолчали. Сильвестр Петрович задумчиво приминал пальцем табак в трубке. Рябов поднялся, взял у него костыль, стал прилаживать свою палку.
— Весна, поди, на дворе-то? — спросил Иевлев.
— Да, уже тепло! — ответил Резен. — Ну что ж, капитан-командор, давай лечить тебя буду…
Он посмотрел Иевлеву ногу, покачал головой, сделал перевязку. Опять заговорили о крепости, о кораблях, о флоте. Инженер рассказал, что есть слух, будто шведы не оставили своей затеи пожечь Архангельск и сбираются сюда опять, что крепость велено всю одеть камнем, поставить еще батареи, что в город идут еще войска.
Ушел Резен поздно, и после его ухода Сильвестр Петрович совсем загрустил. Кормщик обладил костыль, сам его опробовал — ловок ли, прошелся по каморе, хромая, из угла в угол, сказал весело:
— Хорош костыль, с таким и воеводе не зазорно ходить. Ну-кось, Сильвестр Петрович, спробуй…
Иевлев прошелся с костылем, Рябов похвалил:
— Ей-ей, выходка у тебя нынче другая!
Утром, когда дед-ключарь топил печку в каморе, Иевлев вдруг спросил:
— Я нынче ночью, Иван Савватеевич, вот что подумал: откуда вы на Груманте дровишками запасались? Вон сколько там прожили, и на холод ты не жаловался. Ужели столько лесу водой пригнало?
— Зачем лесу, — сказал Рябов. — Мы камнем топили.
— Каким таким камнем?
— Митрий покойник отыскал. Ручей там вымерз, он его ковырял чего-то и однажды принес камень: черный, на глаз вроде слюды. Думали, может, тот камень — железный, может из него руда пойдет? А нам железо вот как надобно было. Положили в печь — вытапливать, а он возьми и сам займись. Да таково жарко!
Иевлев приподнялся на локте, спросил:
— И много там камня такого?
— Много. Митрий по ручьям ходил с клюшечкой, все бывало постукивал. После на шкуре иглой вышил — вроде бы чертеж камню.
— Где же шкура сия?
— А бог ее знает, Сильвестр Петрович…
Опять ели салату, запивая ее хвойным настоем, еще говорили о Груманте, как ловится в тамошних озерах рыба-голец, какие там растут березы да ивы…
— Ох, махонькие! — рассказывал Рябов. — Поларшина, не более. А на ветру ляжешь летом рядом с березкой с такой — шумит, ей-богу шумит. Как всамделишная. Ну, оно дело такое, лучше не слушать. Сразу тоска разберет… Птиц — тоже силища. Как свой базар соберут, прибоя не слыхать. И тебе гагары, и тебе чистики, и тебе кайры. Кроткий народишко-то птичий, незлобивый. Такая уймища сберется — гнезда негде свить; они, бедняги, и несутся прямо на камни, бездомные… И до чего ж лихо летают — гагары-то: крылья сложит, да как нырнет головой вперед, в море! И вынырнула и распустилась, словно цвет в поле. Распустится — и качается на волне…
Он весело рассмеялся, вспоминая жизнь «птичьего народа», сел на корточки перед устьем топящейся печки, с аппетитом затянулся трубочным дымом.
4. Синтазис и просудиа
Как-то Иевлев осторожно, с мягкостью в голосе, спросил:
— Иван Савватеевич, а ты грамоте-то знаешь?
Рябов ответил не сразу:
— А на кой она мне надобна?
Сильвестр Петрович промолчал, но поближе к вечеру, когда ключарь принес заправленную светильню, заговорил решительно:
— Вот чего, друг милый: я тебя во многом слушаюсь, и ты мне здесь вроде бы за старшего. То — истинно. В едином же послушайся ты меня…
Рябов бросил вырезать ножиком ложку, с удивлением посмотрел на Иевлева:
— Об чем ты, Сильвестр Петрович?
— Отгадай.
Кормщик подумал, хитро прищурился, спросил:
— Об грамоте об своей. Мудрено, пожалуй?
— Вздор! — сказал Иевлев твердо. — Чем так сидеть, давай, брат, учиться…
Рябов пожал плечами, огладил отросшую в тюрьме бороду, засмеялся, что-де бородатому невместно грамоту учить. Нашлась книжица, Сильвестр Петрович велел развести сажи с водой. Ключарь принес сверху несколько гусиных перьев. Рябов, сидя у печки, старательно взбалтывал в склянице будущие чернила.
Сели рядом. Сильвестр Петрович с тонкой улыбкой взглянул на вспотевшего своего ученика. Тот мягко улыбнулся в ответ.
В светильне потрескивал жир, от печки тянуло теплом, со стены в углу медленно, каплями скатывалась вода. В сенях переговаривались караульщики.
Тихими стопами шла весенняя ночь.
Рябов, посапывая, словно от непомерной тяжести труда, мелко вырисовывал буквы. Большие руки его не справлялись с листком бумаги, она мялась, рвалась, разведенная сажа часто заливала написанное. Кормщик ругался шепотом, по-морскому, как в шторм.
— Ладно на сегодня! — сказал Сильвестр Петрович.
Кормщик выписал еще буковку, поднялся, залпом выпил корец воды. Через несколько дней он знал уже много букв, справляться с делом стало легче — перо он не стискивал в пальцах, разведенную сажу не проливал, воды пил меньше…
— Нынче будет у нас грамматика! — произнес Сильвестр Петрович и спросил: — Что есть грамматика?
Рябов смотрел не моргая, с удивлением.
— Грамматика есть известное художество благое, и глаголати и писати обучающее. Каковы есть части грамматики? Насти грамматики есть…
Сильвестр Петрович поднял палец:
— Повторяй: орфографиа.
— Орфографиа! — с трудом повторил кормщик.
— Этимологиа.
— Этимологиа…
— Синтазис.
— Синтазис…
— Просудиа.
Кормщик молчал, глаза его смеялись.
— Ну! — сказал Иевлев. — Что ж ты? Просудиа…
— А ну ее к шутам, — сказал Рябов, — просудию. Чего мне с ней делать-то?
Опять писали буквы, слова; наконец кормщик нарисовал свое имя — Иван Рябов. Иевлев велел прочесть. Рябов прочитал и удивился.
— Просудиа! — ворчал он, вырисовывая буковки. — Оно тебе не просудиа. Который князь али боярин, тому и просудиа сгодится, а нам и без нее тошно. Рябов Иван — то добро, а просудиа нам, Сильвестр Петрович, ни к чему…
Иевлев не спорил. Дойдет дело и до просудии, и до последующих глаголов, и до залогов. До всего со временем.
В эту ночь Сильвестр Петрович долго не спал — думал: флот, моряки, штурманы, шхиперы… Как обучить их непонятным этим просудиам? Почему не по-русски, не просто рассказано то, что надобно знать тысячам людей?