Россия молодая. Книга вторая, стр. 54
— Он молодой, гулять к нам пришел, за богатством…
Швед кивал, глупо улыбался, счастливый, что жив, что теперь не убьют.
Монахи, подвыпив, пошли к Иевлеву просить не гнать их в монастырь. Сильвестр Петрович, положив раненую ногу на лавку, сидел возле погреба, где во время баталии прятал дочек и Рябовского Ванятку. Варсонофий поклонился, Иевлев спросил:
— А чего ж вы тут делать будете?
— Гулять, господин капитан-командор, будем малым делом…
— Во ангельском чине? — улыбаясь, спросил Иевлев.
Варсонофий разгладил солдатские усы, покашлял в кулак. Другие монахи тоже покашляли. Семисадов сказал:
— А что, Сильвестр Петрович, может, и оставим которых на цитадели…
За погребом сильные женские голоса завели песню, она понеслась над крепостным плацем, над валами, над башнями, над тихой Двиной — удалая, громкая, праздничная:
В крепостных воротах с громом, яростно ударили барабаны, победно запели горны. Народ поднялся на ноги, толпа хлынула к дороге — смотреть, как несут знамена со шведских плененных кораблей. Стрельцы, солдаты, матросы, бросая шапки вверх, кричали:
— Слава!
— Любо!
— Ура-а-а!..
Толпа напирала, передние, взявшись за руки, не пускали тех, кто был позади, иначе бы народ смял все шествие. Барабаны били все громче, все ближе к Иевлеву. Он встал, держась рукою за стену погреба, дочки и Ванятка забрались ногами на лавку рядом с ним, горящими глазенками смотрели на Егоршу Пустовойтова, который со шпагой, вытянутой вперед, мерно шагал по булыжникам, бледный, с торжественно-суровым лицом. За ним в ряд шагали четыре барабанщика, за барабанщиками шли горнисты — играли сбор. Дальше шел единственный спасшийся таможенный солдат Степан Смирной, обожженный, с рукою на перевязи, — нес кормовой флаг плененного корабля. За ним матросы, откинувшись назад, высоко выбрасывая ноги, несли флаги с других судов шведской эскадры — вымпелы, гюйсы, стеньговые флаги.
В двух шагах от Сильвестра Петровича Егорша остановился, ударил каблуками, поднял шпагу выше головы, сказал срывающимся, но громким голосом:
— Господин капитан-командор! Флаги с полоненных шведских кораблей, в честном сражении нами отбитые — гюйсы, вымпелы, малые прапорцы, — доставлены в Новодвинскую цитадель, в ваши руки, как вы есть старший морской начальник и над крепостью командир!
У Иевлева дрогнуло лицо. Коротким точным жестом он показал перед собою на булыжники:
— Стелить здесь!
Таможенник Смирной широко взмахнул древком, синее с золотом полотнище кормового флага, морщась в складки, легло на камни. Матросы вышли вперед, кинули на булыжник гюйсы, прапорцы, вымпелы. Сильвестр Петрович, сдвинув брови, четко приказал Семисадову:
— Возьми Ванятку, боцман!
Семисадов взял маленького Рябова на руки, пригладил ему волосы шершавой мозолистой ладонью, вопросительно взглянул на Иевлева. Сильвестр Петрович кивнул на флаги, устилающие землю. Боцман, догадавшись, шагнул вперед, сильными руками высоко держа Ванятку, словно бы показал его народу; потом одним движением поставил мальчика крепкими ножками, обутыми в сапожки с подковками, на синий шелк флагов, вымпелов, гюйсов. Толпа вздохнула единым счастливым вздохом, рыбацкие вдовы и женки, матери и сестры, утирая слезы, тянули шеи — увидеть сироту; мужики, солдаты, матросы закричали, заговорили все разом:
— Слава!
— Любо!
— Рябовский мальчонка!
— Любо нам, любо! Так делаешь, капитан-командор!
— Что на мель корабль посадил — того сирота!
— Добро ему.
Народ шумел, словно море в штормовую погоду, напирал на матросов, что окружили шведские флаги, голоса делались все громче, все мощнее.
— Любо то, любо!
— Слава!
Ванятка постоял на шелках, застеснялся, огляделся, будто привыкая, потом, не зная, куда девать руки, сунул их за вышитый поясок испачканной на пожаре рубашки и пошел по флагам, по синему с золотом шелку, пошел к тем, кто бился весь нынешний день со шведом, — к закопченным усталым пушкарям, к матросам, что вели брандеры на вражеские суда, к землекопам, кузнецам и плотникам, которые построили крепость и сражались наравне с воинскими людьми. Чьи-то дюжие руки еще раз подняли Ванятку над головами, чей-то радостный голос крикнул:
— Вот он, Рябов Иван сын Иванович! Слава!
— Слава! — подхватил народ.
— Честно и грозно во веки веков! — беззвучно, одними губами прошептал капитан-командор. — Во веки веков!
За его спиною плакала, не утирая слез, Таисья.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
«ШТАНДАРТ ЧЕТЫРЕХ МОРЕЙ»
Лермонтов
Царю из-за тына не видать.
Пословица
Быть делу так, как пометил дьяк.
Поговорка
Глава первая
1. С донесением в Москву
В избе Резена Сильвестр Петрович велел подать себе чернила, перо и бумагу и сел за стол — писать письмо царю, но едва вывел царский титул, как пришел инженер и сказал, что есть новая, добрая весть. За Резеном виднелся тот самый востроносенький сержант прапорщика Ходыченкова, который недавно просил у капитан-командора медную пушечку для солдат, стоящих на порубежной заставе.
— Что за добрая весть? — измученным голосом спросил Иевлев.
Сержант ступил вперед, рассказал, что шведский рейтарский отряд давеча напал на Кондушскую порубежную заставу, дабы прорваться на Олонец. Но прапорщик Ходыченков к сему воровству был готов, спал все нынешнее время вполглаза, народ на заставе — не прост, шведов порубили крепко. Из тысячи человек живыми ушли не более трехсот, остальные похоронены близ валуна именем Колдун. Хоронили два дни, оружия получили много: и фузеи, и шпаги, и пушки.
— И твою, господин капитан-командор, в целости доставил обратно! — заключил сержант.
Иевлев поздравил сержанта с викторией и, велев его поить и кормить сытно, опять принялся за письмо. Вначале он думал в подробностях описать всю картину боя, но вдруг почувствовал такую слабость, что едва не свалился с лавки: в ушах вдруг тонко запели флейточки, перед глазами с несносным зудением промчались сонмы мух, перо выпало из пальцев…
— Попить бы! — попросил Иевлев.
Егорша подал в кружке воды, Сильвестр Петрович пригубил, закрыл глаза, строго-настрого приказал себе: «Пиши немедля. Дальше хуже будет!»
И коротко, без единого лишнего слова, написал царю, что шведы разбиты наголову, корабли взяты в плен, Архангельску более опасность не угрожает. Во всем письме было семь строк.
— Мне и ехать? — спросил Егорша.
— Тебе, дружок, — утирая потное лицо и морщась от мучительной боли в раненой ноге, ответил Иевлев. — Пойдем к Марье Никитишне, она и денег даст — путь не близкий. Коли коня загонишь — покупай другого, мчись духом. Возьми со двора на цитадели чиненое шведское ядро — привезешь государю сувенир…
Он еще отпил воды, собираясь с мыслями, тревожась, чтобы не забыть главное. Егорша ждал молча.
— Еще вот: по пути в Холмогорах перво-наперво посети ты преосвященного Афанасия. Старик немощен, небось в ожидании истомился. Ему все расскажи доподлинно, пусть порадуется. Пожалуй, и к воеводе наведайся. В сии добрые часы о позоре давешнем поминать не след. Миновало — и бог с ним!
— Что он за позор? — спросил Егорша.
Иевлев строго на него взглянул, не ответил.
— Как князь-то испужался? — вспомнил Пустовойтов. — Об сем, что ли?
— Не твоего разума дело! — отрезал Иевлев. — После владыки поспешишь к воеводе князю Алексею Петровичу. Его обходить невместно нам. Со всем почтением боярина Прозоровского с великой викторией поздравишь. Коли пожелает, пусть и он государю отпишет — по чину. Да ты слушаешь ли?