Россия молодая. Книга вторая, стр. 26
— А чего мне в сем деле бога бояться, Митрий? Не ершись, парень, не то живо тебя на цепь посадят. Сиди…
Окке шепотом перевел шаутбенахту, о чем говорили Рябов с Митенькой, ярл Юленшерна кивнул на Митеньку, спросил:
— Он хотел бы, чтобы его вздернули? У нас сие быстро делается… И, ежели твоя цена будет слишком высока, я позову профоса, который умеет торговаться…
Кормщик хитро прищурил глаз:
— Умеет? Ой ли, господин? Умел бы, так не стояла бы здесь твоя эскадра…
Он поднялся, поблагодарил за хлеб-соль, сказал твердо:
— Значит, не сторговались. Какая уж тут торговля, когда палачом грозят…
Быстро подошел шхипер Уркварт, встревоженно спросил, что случилось; Рябов ответил, что не любит, когда ему палачом грозятся.
— Поначалу вежливо, все как надо, а теперь и вешать? Не больно много толку с вешалки с вашей… Карбас потопили, снасть на дне, а теперь — палача… Нет, други, не тот Иван Савватеич Рябов человек, чтобы его вокруг пальца обвести да обдурить, когда он выгоду свою видит…
— Сколько же, черт возьми?! — крикнул Юленшерна.
Рябов пошептал, словно прикидывал в уме, подвигал пальцами, сказал твердо:
— Риксдалеров золотых пять сотен. Триста нынче — да чтобы на стол выложить, двести — когда дело будет сделано. Стой, погоди, не все еще. Харч в море чтобы не с матросского стола шел, а отсюдова, да как скажу — так и подавали…
Окке переводил, в адмиральской каюте все затихли, слушали изумленно. Шхипер Уркварт улыбался, полковник Джеймс смотрел в раскрытые двери галереи на бегущие за кормой волны…
— И чтобы в канатном ящике меня не держать! — говорил Рябов. — Каюту мне, как всем прочим морякам, и со всем приличием чтобы со мной говорили. Да виселицей меня не пугайте — пуганый!..
Он подумал и добавил в тишине:
— Еще как чего вспомню — скажу…
Окке кончил переводить, шаутбенахт Юленшерна сжал кулаки, как делывал это перед тем, как ударить провинившегося матроса в зубы, посмотрел на свои перстни, ответил:
— Наглец!
— Чего? Чего? — с любопытством спросил Рябов.
Окке не ответил — смотрел на шаутбенахта. Фру Юленшерна сказала назидательно:
— Мой друг, не торопитесь с отказом. Подумайте.
— Перестань ходить перед глазами! — с раздражением крикнул Юленшерна Якобу. — Кому нужно сейчас это дурацкое пиво?
И, позвонив флаг-офицера, велел сию же минуту прислать казначея эскадры с деньгами. Окке поклонился Рябову, рассказал, что его условия приняты.
— То-то что приняты! — угрюмо ответил кормщик. — А то шумит на меня, кулаком грозится…
Деньги он считал долго, потом потребовал себе кошелек, затянул на нем ремешки, но раздумал, и еще раз принялся считать золотые монеты. Остолбеневший Митенька из своего угла смотрел на него широко раскрытыми испуганными глазами: перед ним был другой человек — страшный, жадный, совсем не похожий на того Рябова, которого он знал и любил всем сердцем…
Завязав кошелек, кормщик сказал шхиперу Уркварту:
— Еще немного и взял я с вас. Считай сам — карбас купить сколько станет? Сети добрые, снасть какую. Монастырю должок отдать. Женке гостинца, себе на гульбу… Да приодеться надобно, а то ходишь — шапка волосяная, рукавицы своекожаные, не осуди, что в лаптях, — сапоги позабыл в санях. Да и жить еще надобно — вот и выйдет баш на баш!
Он хлопнул Уркварта по жирной спине, засмеялся и сказал:
— Что ж песни петь бросили? Давайте гуляйте, гулять дело доброе, нынче-то живы, а чего завтра будет — кому ведомо? Разбойник — живой покойник…
Уркварт не понял, удивился:
— А разве может быть живой покойник?
— То — пословица! — ответил кормщик. — А в пословице еще не то бывает…
Митенька все смотрел на кормщика, — нет, это был он, Иван Савватеевич, и глаза прежние, такие, как делались у него в море, в злую непогоду, когда иные рыбаки уже пели себе отходную, а он смотрел вдаль, искал горизонт, прищурившись, и злые огоньки горели в зеленых зрачках…
Шамиссо
Глава четвертая
1. Дитя — мужчиною…
Флаг-офицер и кают-вахтер с масляным фонарем в руке повели их по коридору в каюту, назначенную кормщику капитаном «Короны». Слабый свет озарял абордажные крюки, висящие по стенам, ведра на случай пожара, короткие копья, удобные для боя в узких корабельных переходах, свернутые кошмы, полубочки с песком.
— Здесь! — сказал флаг-офицер.
Рябов первым вошел в низкую душную каюту. Кают-вахтер опустил фонарь в гнездо. Флаг-офицер вежливо спросил, не будет ли у господина лоцмана каких-либо желаний. Кормщик зевнул, огляделся, сказал лениво:
— Войлочку бы хотя постелили на рундуки, что ж так-то на голых досках спать? Да винца ему вели, Митрий, чтобы принес, али пива, да погрызть чего от скуки…
Флаг-офицер поклонился, лицо его выражало презрение. Кают-вахтер стоял неподвижно.
— Побыстрее чтоб ворочались! — приказал кормщик. — Веселыми ногами, живо…
Шведы ушли, кормщик усмехнулся. Митенька смотрел на него остановившимся взглядом.
— Чего глядишь? — спросил Рябов. — Не узнал, что ли?
Митенька потупился, вздохнул, губы его дрогнули — хотел что-то сказать, но раздумал. Слуга в красном кафтане принес на медном подносе желтое пиво, солодовые лепешки с солью и тмином, коричневую водку, настоенную на калганном корне.
— Раздумал я пить! — сказал Рябов Митеньке. — Пусть унесет…
Слуга выслушал Митеньку, ушел со своим подносом. Митенька отвернулся от кормщика, сжал щеки ладонями, весь съежился, словно от холода.
— Митрий! — позвал Рябов.
Митенька не шелохнулся.
— Зря дуришь, парень! — сказал кормщик. — Не твоего ума дело…
Митенька молчал, съежился еще сильнее, худой, жалкий, в кургузом шведском кафтанчике. Кормщик лег на рундук, закинув руки за голову. Молчали долго…
— Ты вот чего, Митрий! — заговорил наконец Рябов. — Ты мне с малолетства вот как верил! Ты и нынче мне верь. Ты не моги мне не верить…
Митенька встал, ударился худым плечом о косяк, хромая побежал по коридору. Рябов почувствовал неладное; грохоча бахилами, побежал за ним, крикнул:
— Митрий? Ты что? Митрий…
Кургузый Митенькин кафтанчик мелькнул у фонаря, висевшего возле трапа, Рябов побежал быстрее, выскочил следом за ним на рангоут, крикнул шведскому вахтенному матросу:
— Держи его! Держи!
Матрос понял — подставил ногу, Митенька споткнулся, упал на просмоленные доски палубы. Рябов поднял его, он стал рваться из рук, ненавидящим голосом сказал:
— Все едино утоплюсь, не стану так жить…
— Да ты послушай! — велел Рябов. — Ты меня послушай, дурашка…
У Митеньки дрожали губы; обессилев, он медленно пошел по шканцам. Шведы переговаривались, глядя на него; один разбудил Уркварта, доложил, что русские, кажется, хотели убежать. Шхипер, накинув халат, вышел из каюты, строго спросил Рябова, зачем он бесчинствует. Рябов сидел на бухте каната, смотрел на море. Уркварт повторил свой вопрос.
— Шел бы ты, господин, подалее от меня! — ответил Рябов.
— Но твой толмач хотел убежать? Быть может, надо надеть на него цепи?
— Иди отсюдова, господин! — с тоской отозвался Рябов. — Иди, нечего нам толковать…
Уркварт пожал плечами, велел вахтенным неослабно наблюдать за русскими. Шведы, пошептавшись между собою, сволокли Митеньку в каюту, потом подошли к Рябову…
— Ладно, — сказал он, — пойду. И то — спать пора.
Митенька попрежнему сидел на рундуке, весь сжавшись в комок. Рябов лег на войлок, молча повернулся к переборке, но заснуть ему не удалось. На шканцах и на юте забили тревогу барабаны, наверху загремели мушкетные выстрелы, заскрипели блоки — матросы спускали шлюпку с ростров. Дважды рявкнула пушка.
Кормщик привстал: