Россия молодая. Книга первая, стр. 62
Засосало под ложечкой. Поел моченой брусники — не помогло. Тогда понял — душа болит, брусникой тут не отделаешься. Лег на лавку и стал вспоминать, как бывало кормщиком приходил с моря, как бежали за ним мальчишки, заглядывали в лицо: пришел с моря сам Антип, был великий шторм, а он хоть бы что! А нынче? Что нынче? Горшок денег в подпечке закопан?
Сам собрал себе узелок, думая с грустью: ему-то, Ваньке, небось, Таисья собирает. Завязал узел, пошел размеренным шагом, как в давние годы, по пути думал: Крыков, вот, Афанасий Петрович, был поручиком, стал ныне капралом, ежели и дальше так будет справлять цареву службу, дослужится и до солдата, а там недолго и в колодники попасть. А Ванька, народ говорит, вверх поднимается — с царевыми людьми днюет и ночует, из монастырского строгого узилища рыбарей освободил — значит, в большой силе человек. Может, суждено Ваньке Рябову немалое плавание?
Да и чем он плох, чем уж так не угодил кормщик Рябов?
Может, помириться?
У кружала постоял — не выпить ли крепыша для силы в жилах, но раздумал, давно не пил и не те годы, чтобы Тощаково пойло на пользу шло. Попил у женки на перевозе игристого пенного квасу, велел деду Игнату везти на Мосеев остров. Дед повез со всем почтением — в Архангельском городе Антип Тимофеев был не последним человеком.
На яхте — у штурвала, на солнышке — прилег поспать и проснулся, когда собирались отваливать. Уже гремели доски сходен, царь кричал в кожаную говорную трубу, какие концы где отдавать, свитские в Преображенских кафтанах быстро, ловко работали за матросов, по палубам, по шканцам бегали босые морского дела старатели, работали корабельную работу.
«Где же Рябов?» — с испугом и тоской подумал Антип, поднимаясь на ноги.
— Тут я, тут, батюшка! — как бы читая в его голове, откликнулся Рябов.
Он сидел поблизости, на бухте каната, веселыми глазами смотрел по сторонам, как работают на корабле царские свитские вперемежку с беломорскими рыбаками. Царь все кричал в трубу, скрипели блоки, лодья на веслах вытягивала яхту на двинский стреж…
— Что ж, батюшка, становись к делу! — негромко сказал Рябов.
Антип перекрестился, положил руки на штурвал. Все шире и шире делалась полоса воды между пристанью и яхтой. С криком летали чайки, низко проносились над судном, снова вздымались в небо. Антип еще переложил штурвал — яхта выходила на стреж полноводной Двины.
— Вишь, как ладно выходим! — опять сказал Рябов. — И ветер нам добрый, и кормщить ты, батюшка, не отучился. Погоди, еще поведешь артель, таких кормщиков у нас поискать…
Антип самодовольно улыбнулся, расставив ноги пошире, ответил басом:
— Авось, управимся…
5. Трудное плавание
Испанец Альварес дель Роблес прибыл на цареву яхту торжественно и был принят с почетом, подобающим многоопытному и ученому навигатору. Разложив на столе в царской каюте голландские карты Белого моря, дель Роблес сказал с важностью:
— Сии карты, великий государь, доставлены на нашем «Золотом облаке», и хоть мы ими не пользовались, но можем поручиться в их верности, ибо изготовлены они достоуважаемым и непревзойденным мастером и искусником, который столь искушен в своем деле…
Федор Баженин вежливо, но твердо перебил испанца:
— Карта, что разложена здесь, неверна!
Петр сердито спросил:
— Тебе-то откуда ведомо?
— Ведомо, государь, не раз хаживал сим путем. Горло показано на голландской карте верно, а что до пути на Соловецкие острова — ложно. Летний берег — ишь куда заворачивает. И Унская губа не здесь, не знают иноземцы наших мест, из головы придумали карту…
И отошел от стола.
Ромодановский, сбычившись, оглядывал людей — кого винить? Меншиков наклонился к Нарышкину, сказал нарочно испуганным голосом:
— Потонем, боярин, ей-ей потонем. Давеча курица петухом кукарекала, верная примета…
Нарышкин шепнул соседу, Стрешнев широко, истово, с испугом в глазах перекрестился, думный дьяк Зотов махнул в ожесточении рукой — пропали, мол, чего теперь и толковать, коли пути своего не знаем. Потешные мореходы Воронин, Иевлев, Апраксин недоуменно переглядывались. Преосвященный Афанасий хохотнул:
— Шиш он, а не шхипер, иноземец ваш достославный. Кликните кормщика, с ним говорить надобно, а не с сим голоногим…
Иевлев привел Рябова, тот принес узелок, осторожно развязал, положил на стол книгу в старом кожаном переплете, открыл. Петр, низко склонившись, быстро вслух прочитал:
«Сие мореходное расписание составлено честно и верно добрым порядком, по которому мореплаватели, морского дела старатели, находят все опасные в плавании места и через то сберегают свою жизнь…»
Царь поднял голову, коротко взглянул на Рябова, вздернул плечом, стал листать книгу дальше, отыскивая карты: нашел одну — впился в нее глазами.
— Откуда сия книга? — спросил Апраксин.
— У вдовы отыскалась! — ответил Рябов. — Был кормщик славный дед Мокий, взяло его море, сам он грамоте знал, писал.
— Лоция! — сказал Петр веселым громким голосом. — Слышь, Сильвестр Петрович…
И опять стал читать вслух, сбиваясь на незнакомых словах:
«Как Двина располонится и на своих судах торопимся вослед за льдиной. Губой и мимо Зимний берег весело бежим, что поветерь поспособная и быстрина несет. У Орловских кошек хоть торсовато, а салма сыщется, проскочим». Что за салма?
— А пролив, по-нашему — салма! — сказал Рябов.
— Пошто сказано здесь про камень подводный — «токмо неуверенно»? — спросил Петр, тыкая в лист книги пальцем.
— Я, государь, грамоте не знаю, — сказал Рябов, глядя в румяное лицо царя. — А коли пишут «токмо неуверенно», то означает, что сей морского дела старатель в обман плавателя не вводит и лишь упреждает для всякого опасения…
Лоцию читали долго, пока не изменился ветер и не запенилось гребешками море. Перед тем как уходить из каюты наверх, Петр велел Иевлеву спрятать книгу в надежное место. К вечеру яхту стало так швырять, что дель Роблес оробел и для бодрости выпил рому. Дважды дед Федор и Рябов предупреждали испанца, что надо сбросить паруса, неровен час ударит торок, как бы не случилось греха. Дель Роблес не слушался. Торок действительно ударил, неубранный парус лопнул с грохотом, подобным пушечному выстрелу. Снасти со свистом рубили воздух, пенный сердитый вал перехлестнул шканцы, унес зазевавшегося рыбацкого сына Мотьку, бочку с крупой, запасные лоски. Антип стоял у штурвала неподвижно, глаза его смотрели твердо, ставил судно поперек волны, как в давние молодые годы. Рябов подошел к нему близко, спросил:
— Может, отдохнешь маненько, батюшка?
— Успею!
Иподиакон и ризничий владыки Афанасия ревели на палубе молебен о спасении христианских душ; бояре, подвывая от страха, мелко крестились, сулили богу ослопные свечи, коли достигнут твердой земли, мешали матросам, вопили, чтобы заворачивать к берегу. Афанасий с Патриком Гордоном стояли у мачты, оба простоволосые, словно рубленные из дуба, ругались о вере. Гордон путал русские фразы с латынью. Афанасий, утирая лицо от соленых брызг, слушал внимательно, иногда вдруг яростно возражая.
— А ты… сердитый! — сказал Гордон.
— Ныне укатался, в старопрежние времена, верно, грозен был.
— Это ты кому-то вырвал бороду на соборе?
Афанасий добродушно засмеялся:
— Бешеный расстрига Никита Пустосвят в Грановитой палате на меня кинулся, да и ну рвать мне бороду. Ходил я с босым рылом, стыдобушка. Припоздал маненько, как бы знатье — я бы ему, собаке, сам первый бородищу вытаскал…
— И католики и протестанты — все дерутся, — произнес Гордон. — Нехорошо…
— А ты разве не дерешься?
— Я не поп.
— А попу и подраться нельзя? Вон, ты енерал, а я поп, возьмемся на земле в пристойном месте — кто кого одолеет? Шпагой-то я колоться не научен, а вот на кулачки — поспособнее. Выйдешь со мной, а?
Гордон не ответил, стал всматриваться в берега, о которые с грохотом разбивались могучие морские валы.