Россия молодая. Книга первая, стр. 35

Крыков кольнул шпорами коня, жеребец дал свечку, с места взял крупной красивой иноходью, и вскоре затих за леском топот копыт. Таисья стояла прижавшись к Рябову, слушала, как поют невдалеке тихие женские голоса.

Спи, спи, спи, ты, моя умница,
Спи, спи, спи, ты, разумница,
Загоена, забронена, рано выдана,
Спи, спи, спи, моя умница…

3. И чего смеемся?

Утром с поздравлением пришел Митенька, принес каравай хлеба свадебного, изюму заморского в берестяном кузовке, свечу. Низко поклонился Таисье, она поцеловала его в лоб.

— Будешь мне теперь за брата, — услышал Митенька, — вон нас теперь сколько, — ты, да он, да еще Крыков Афанасий Петрович…

Полдничали втроем, ели курицу печеную, пикшу, что давеча в мешке привез поручик, запивали двинской водицей, потом сидели на солнышке.

— Давайте петь будем! — сказала Таисья.

Митенька завел мягко, словно девица:

Уж и где же, братцы, будем день дневать,
Ночь коротать?

Таисья сильно, полным голосом подхватила:

Нам постелюшка — мать сыра земля,
Изголовьице — зло поленьице…

Рябов лежал навзничь на горячем песке, жадно вглядывался в Таисьино лицо, держал в ладони ее тонкое запястье, слушал, как в два голоса, точно давно спевшись, они выводили:

Одеялышко — ветры буйные,
Покрывалышко — снеги белые…

Двина негромко шелестела у берегов, солнце грело все жарче, едва заметно двигался парус на шняве, входящей в устье.

— Чего не поешь? — спросила Таисья, склонившись к лицу кормщика. — Чего задумался, Ваня?

Он вздохнул, усмехнулся, сказал ласково:

— Чудно как-то все. Не верится, словно бы…

— А ты верь!

Она глядела на него близко, переносье ее обсыпали веснушки, в глазах стоял влажный счастливый блеск.

Митенька сидел в стороне, пересыпал песок из ладони в ладонь, рассказывал:

— Батюшка твой, Таисья Антиповна, ноне везде перебывал, до полковника Снивина до самого дошел, спознал, что уводом на конях уехали, а куда, того никто ему поведать не может. До поручика тоже зашел, поручик прикинулся незнайкой. Выпивши батюшка твой, Таисья Антиповна, и с ним от полковника приказной при сабле, тоже выпивши. На телеге двуконь по всему городу ездиют и большие деньги за кормщика посулили, кто дядечку споймает. Берегтись теперь вам сильно надобно.

— Убежим в Колу, не найдут! — сказал кормщик. — Дорога недалеко — от Холмогор до Колы всего и есть тридцать три Николы. Убежим, Таюшка?

— Убежим, — беззаботно, думая о другом, сказала она.

— Да ты слышишь ли, о чем говорю?

— Как не слышать: убежим — спрашиваешь, убежим — отвечаю…

И засмеялась. Он тоже засмеялся. Засмеялся и Митенька.

— Смехи какие нашли, — сказал кормщик. — И чего смеемся-то?

— Про топор вспомнила, — все еще смеясь, молвила Таисья. — Как ты топор потерял…

Вечером Митенька ушел, и опять они остались вдвоем. С моря покатилась набируха, ветер засвистел гуще, по небу поползли тучи. Рябов посмотрел таможенную посудинку, что лежала на берегу, подтыкал ее паклей, нашел весла; крякнув, спихнул лодчонку в воду. Таисья, прищурив ресницы, смотрела на мужа.

— А тебе без моря уж и жизнь не в жизнь?

Кормщик виновато поморгал, ответил не сразу:

— Да коли ненадобно, так чего же…

— Ладно, пойдем! — сердито улыбнувшись, сказала Таисья.

Выкинулись из устья сразу, кормщик громко сквозь вой ветра крикнул:

— Учись, женка! Заберут меня, сама станешь кормщиком. Была тут о прошлые времена одна Марфа самым лучшим кормщиком, ходила до Канина Носа и далее… Учись, вон, где чего. Вон, видишь, — вьюн, тое течение делается со встречи, когда набируха идет и река ей впоперек ударяет. Вьюна пасись… Когда на вьюн наскочила, в море выбрасывайся, его не бойся, камня бойся, кошек, скал… Костлявый берег — того бойся, как мы камни называем, костливость…

Ветер круто, с силой вел посудинку, словно птица влетела она в салму — в узкий проливчик и, слегка накренившись, миновала острые, черные прибрежные горушки.

На ветру, в серых сумерках ночи рассказывал Рябов, как важивать корабли в устье, по каким приметам запоминать мели. Таисья сидела рядом, вздрагивала от сырого ветра, жалась к мужу, спрашивала:

— А тут и большие корабли пройдут?

— То Мурманский рукав, неверный, через него мелководные посудинки с грехом пополам хаживают. А далее, видишь, вон куда показываю, название ему Поганое Устье, вовсе мелководье, его пасись. Теперь сюда гляди да запоминай, — назад сама поведешь. То Заманиха, стрежу ейному не верь, нонче он таков, а завтра иначе повернет, и сядешь на мель…

Не выпуская дрог, надавливая боком на стерню, в кафтане, распахнутом на ветру, с глазами, остро сощуренными, он одной рукой обнял Таисью за плечи, наклонился и стал целовать мокрое лицо, теплые, раскрывшиеся навстречу губы.

— Потопнем, Ванечка! — наконец сказала она.

— Небось, вместе! — ответил он.

— Жалко тонуть, Ванечка!

— Небось, у бога-то монасей нет, житье полегче.

— Не срамословь…

Лодья развернулась под ветром, пошла, кренясь, куда гнал ее ветер, кормщик выпустил дрог из руки, рулевое весло завалилось на бок…

— Ох, кормщик! — сказала Таисья. — Ну что ты за мужик такой бесстрашный…

4. Умница, разумница…

Потом, смеясь, Рябов молвил:

— И куда это нас занесло? Ивняка-то, кажись, не должно быть… Бери-ка весло, женка, выводи корабль!

Таисья вздохнула:

— Погоди, посплю.

Она задремала, а он долго осматривался, потом резко переложил весло, повел посудинку к таможенной будке, шибко врезался днищем в песчаный берег, взял Таисью на руки и внес в караулку. Далеко в деревне пели петухи, один прокричал, второй, третий, звонко пролаяла собака. Хотелось есть. Рябов налил в кружку гданской, стряхнул с вяленого палтуса муравьев…

— А я? — спросила Таисья.

Шатаясь спросонья, подошла к нему, села рядом на лавку, вылила водку на землю, молча, с закрытыми глазами, стала жевать пустой хлеб. Потом, словно во сне, сказала:

— Лада.

— Чего?

— Лада мой! — повторила она. — Лада. Муж. Лада.

Засмеялась, припала к его плечу, вздохнула. И строгим голосом велела:

— Теперь спать меня уклади.

Удивляясь сам на себя, на нее, на все, что случилось, он опять взял ее на руки, уложил, сел рядом. Ресницы у Таисьи дрогнули, она спросила:

— Чего не поешь? Пой! Мамушка моя мне певала…

— Да коли я не умею петь-то…

— Небось, споешь.

Он завел, робея, про осоку да мураву.

— Надо больно слушать, — сердито сказала Таисья. — Пой «Мою умницу».

Кормщик прокашлялся, завел пожалостнее:

Загоена, забронена, рано выдана…

— Не отсюдова! — сказала Таисья. — Никого не было, а полпесни пропало. Пой как надо! Велено — и пой!

Кормщик еще прокашлялся, запел с самого начала:

Спи, спи, спи, ты, моя умница,
Спи, спи, спи, разумница…

— Вишь как? — сказала Таисья. — Коли захочешь, так и петь можешь…

Она обняла его за шею, близко притянула к себе, к самому лицу и сказала:

— Пропал ты теперь, кормщик. Был мужик сам себе голова, а нынче кто? Кто ты есть нынче? И водочки не велела пить, ты и не стал. Хочешь поднесу?

Не дожидаясь ответа, она вскочила, налила из сулеи кружку, половину, подумав, выплеснула на пол и поднесла: